истории

Груз-200 Писатель Джонатан Литтелл и фотограф Антуан дʼАгата побывали в моргах Украины, где хранятся тела убитых украинцев и российских солдат. Вот что они там увидели

Источник: Le Monde

С началом полномасштабной войны Украина превратилась в кладбище под открытым небом, где тела гражданских лежат вперемешку с телами украинских и российских военных. Эти останки нужно идентифицировать и сосчитать, чтобы зарегистрировать военные преступления, совершенные российской армией, — а также вернуть тела солдат на их родину. В мае 2022 года года писатель Джонатан Литтелл и фотограф Антуан дʼАгата (он сотрудничает в том числе с влиятельным агентством Magnum Photos) отправились в морги Бучи и Харькова — и поговорили с украинцами, которым приходится заниматься этой тяжелой работой. С любезного разрешения авторов «Медуза» публикует русский перевод репортажа Литтелла с иллюстрациями дʼАгата. Французская версия была опубликована во французской газете Le Monde.

От редакции «Медузы». По просьбе автора мы сохранили написание украиноязычных имен, у которых есть аналоги в русском языке. В тексте присутствуют натуралистические описания тел людей, погибших насильственной смертью. Кроме того, некоторые снимки в этом материале содержат сцены жестокости и гибели людей, однако они не помещены под специальную плашку, которой обычно редакция скрывает подобные изображения. Именно так выглядит война.

На улицах Украины часто можно заметить фургоны с цифрами 200 на стеклах. Значение их здесь всем известно: «груз двести», советский военный код, обозначающий на жаргоне транспорт с телами убитых солдат. Иногда внутри находятся и гражданские; различий больше не делается. Машины перевозят трупы из одного места в другое, без устали курсируя между перевалочными пунктами на их последнем пути. 

Когда в конце марта российские силы отступили из Киевской области, они, подобно отливу, который обнажает на дне раков и моллюсков, оставили за собой трупы, рассеянные почти повсюду: на улицах, на дорогах, во дворах, в садах и на пустырях. Они были сфотографированы журналистами, зарегистрированы полицией, а затем развезены по местным моргам для судебно-медицинской экспертизы.

Морг Бучи, небольшое белое строение с одной-единственной процедурной и без холодильной камеры, оказался моментально переполнен, и перед ним пришлось припарковать несколько авторефрижераторов. Генеральный прокурор Украины Ирина Венедиктова (позже освобожденная от своих обязанностей президентом Зеленским) заявила, что хочет привлечь российские силы к ответственности за военные преступления и преступления против человечности по законам международного права. 

Однако несмотря на трупы, которыми пестрят первые полосы ежедневных газет и телевизионные новости, это не так-то просто. Нужно установить непосредственную причину смерти и предьявить доказательства умышленного преступления, что не всегда возможно ввиду состояния тел. У прокуроров и судмедэкспертов колоссальный объем работы. И с российскими трупами — которых тоже множество, — свои проблемы. Помимо трудностей материального порядка, которые создает труп, он представляет собой след, означающее, содержание которого — ужас. 

В мае во дворе одного здания в Киеве я встречаю французских специалистов из Института криминальных исследований национальной жандармерии (IRCGN). Командированная сюда в апреле, эта первая партия жандармов только что выполнила свою миссию и готовится к отъезду. Мужчины и женщины, все в темно-синей униформе, с оружием на бедре, укладывают ящики в штабеля рядом с грузовиками, пакуют оборудование в металлические контейнеры и собираются разобрать палатку при лаборатории. За ними весело приглядывает Дима, молодой украинский прокурор, который, перешучиваясь с ними, пьет пиво и предпочел бы, чтобы и его фамилия, и это место остались в тайне.

«Мы работаем по запросу украинской прокуратуры, — объясняет мне полковник Франсуа Элар, командир подразделения, во время долгожданного перерыва. — Мы бросаем наши силы туда, где их специалисты бессильны». Одна из его коллег, судмедэкспертка на гражданской службе и резервистка, подхватывает: «Мы помогаем местным медикам проводить освидетельствование — в частности, с рентгеновским оборудованием. В наши обязанности входит только внешний осмотр без вскрытия. В общей сложности мы осмотрели 200 тел. Большинство сильно разложились, пока лежали в земле, поэтому освидетельствовать их временами было непросто».

Эти трупы разделяются на три категории: трупы сожженные, трупы «взорванные» и изувеченные осколочными снарядами, а также тела с пулевыми ранениями, — «гражданские всех возрастов», уточняет полковник Элар. На 1347 погибших гражданских, зарегистрированных полицией Киевской области на конец июля, приходится от 50 до 70% погибших от пуль или ручного оружия, остальные стали жертвами артиллерийских обстрелов: погрешность весьма значительная, несмотря на все экспертные заключения.

И многие еще только предстоит идентифицировать. В отсутствие отпечатков пальцев, лиц, а иногда и голов остается только ДНК. Это и есть основной вклад жандармов, прибывших в Украину с единственной в Европе мобильной лабораторией секвенирования ДНК. Белая, чистая, компактная, эта лаборатория содержит все необходимое оборудование для секвенирования в одном-единственном автомобиле. «Во всех других странах, — объясняет мне офицер, отвечающий за генетическую дактилоскопию, — образцы привозят в лабораторию, тогда как мы можем ее [мобильную лабораторию] прислать и сделать все на месте, как было в случае с крушением самолета Germanwings [в 2015 году] или терактом в Ницце [в 2016-м]. Это намного быстрее и гораздо удобнее».

Идея собрать ДНК людей, заявивших о членах своей семьи, пропавших без вести, пришла в голову вице-мэру Бучи Михайлине Cкорык-Шкаривской, которая попросила французов их секвенировать, объясняет другой жандарм — полковник, отвечающий за идентификацию личности. В пластиковой палатке он показывает мне, как посмертный образец ДНК (взятый у трупа) можно сравнить с прижизненной базой данных ДНК (взятой у семей пропавших без вести). На экране ряды цифр, аккуратно разбитые на столбцы, по одной строке на каждую жертву, с 21-м генетическим маркером — последние, максимально абстрактные следы того, кем были эти люди до того, как их так жестоко убили.

Их более конкретные следы, то есть сами тела, переполняют морги. Но попасть туда в Украине чрезвычайно непросто, а фотографировать там практически невозможно; правовая система здесь крайне ограничительная, и это в порядке вещей. Мы с фотографом Антуаном дʼАгата смогли убедиться в этом еще до войны. В рамках проекта выставки, посвященной Бабьему Яру (ныне засыпанному оврагу в Киеве, где 100 тысяч евреев, коммунистов, солдат и мирных жителей были казнены нацистами между 1941 и 1943 годом) мы попытались задокументировать киевский морг № 1, расположенный прямо рядом с прежним оврагом. Нам пришлось потратить несколько часов на переговоры с главным врачом и задействовать все наши связи, прежде чем нам разрешили сделать несколько расплывчатых снимков — а уж о холодильных камерах, которые уже тогда были заполнены до отказа, не могло быть и речи.

С началом войны «нет» стало категоричным: Антуан, сделавший в марте очередную попытку, получил безоговорочный отказ, который чуть позже по телефону получил и я. В Буче все начиналось так же, но французские жандармы в конце концов пустили нас внутрь.

Пока мы терпеливо ждем позади небольшой постройки, мы замечаем шесть металлических носилок с черными или белыми пластиковыми мешками. Они мирно лежат на солнце, наполняя весенний воздух сладковатым, одуряющим запахом разложения. Мешки не слишком тщательно закрыты; нога в черной кроссовке, покрытая тонким слоем песка, и красная, словно мраморная плоть голой щиколотки высовываются из застежки-молнии.

Когда нам наконец позволено войти, от запаха, пронизывающего все вокруг, перехватывает дыхание. Нас встречает еще совсем молодой медик, Сергий, который всего три года назад окончил школу; у него коротко стриженные волосы, довольно массивное тело и длинный белый пластиковый фартук, и его можно принять за подручного мясника на скотобойне. В коридоре на носилках дожидается своей очереди пожелтевший старик с ногами в синих пятнах; в палате другой врач заканчивает вскрывать грудную клетку умершей своей смертью женщины.

На втором столе лежит недавно эксгумированное тело, совершенно зеленое и словно оплавившееся. «Гражданский, убит русскими нацистами», — поясняет Сергий. Он разрешает Антуану сфотографировать его, если не будет видно лица. Посреди грудной клетки покойного зияет большая дыра, «дыра достаточно большая, чтобы там поместился кулак, при условии что это небольшой кулак и при желании его туда засунуть», как писал Хемингуэй в своей «Естественной истории мертвых». Покойнику, чье лицо покрыто щетиной, должно быть около 50; его широко открытые глаза посреди лица, искаженного предсмертной гримасой и разложением, придают ему растерянный вид, как будто он все еще изумляется тому, что с ним случилось, когда осколок снаряда перебил ему спину.

Вокруг Киева почти все трупы, оставленные за собой российскими войсками или закопанные украинскими волонтерами в садах, палисадниках или братских могилах, уже давно извлечены, отданы на экспертизу и, если их удалось идентифицировать, захоронены снова. Случается, обнаруживают еще одно-два тела, спрятанные их убийцами на военной базе или в лесу.

Однако дело обстоит иначе с освобожденными в мае селами вокруг Харькова, на северо-востоке страны. Тамошние жители мало-помалу возвращаются, чтобы разгрести развалины своих домов, и все еще регулярно находят трупы. И каждый раз разыгрывается целое представление: полиция, военные, прокуроры, судмедэксперты, журналисты. Когда в мае 2022 года я осматриваю разрушенную улицу Ольховки, села, от которого остались руины, на полпути между Харьковом и новым фронтом у Старого Салтова, толпа в конце маленького переулка указывает: там что-то происходит. Перед изрешеченными осколками воротами дома около десятка журналистов — британцев, итальянцев, японцев — в ожидании обливаются потом под своими шлемами и бронежилетами. Во дворе собака обнюхивает ноги чужаков, куры нервно клюют бетонный пол, старик на скамейке с окладистой белой бородой, опираясь руками на трость, приветливо здоровается с вновь прибывшими.

Покойник за воротами, в курятнике; неподалеку от нас также стоят в ожидании два судмедэксперта в синтетических красно-белых комбинезонах. «Здесь нельзя проехать, нужно проверить, не заминировано ли тело», — объясняет один из них, указывая на троих ребят в бронежилетах с логотипом ГСЧС, гражданской обороны. Метод разминирования у этих специалистов довольно кустарный: они привязывают веревку к ноге трупа, выходят из курятника, просят, чтобы журналисты отошли в сторону к стене, и сильно дергают за веревку. Ничего не взрывается, и мы можем подойти посмотреть.

Покойник в униформе лежит на соломе посреди курятника; его ноги вроде бы целы, кисти рук, раздувшиеся и зеленые, спрятаны под мышками, от головы, изъеденной гниением, мало что осталось, кроме черепа. Красно-зеленое пятно на соломе указывает, где он лежал до того, как его вытащили. Никто, видимо, не знает, украинский это солдат или российский. Украинец — через несколько часов сообщат полицейские, сопровождавшие нас в этот день.

Хозяин дома, Олександр, не настолько в этом уверен. Во время российской оккупации он хотел остаться дома, «но мои женщины плакали, и мы ушли». Тело нашел брат соседа за несколько дней до его возвращения. «Я вам скажу по секрету. Это был переодетый русский. Форма на нем была украинская, но я слыхал, что на нем нашли русский жетон».

Что касается российских трупов, то их мы в итоге увидим, и в большом количестве. В один прекрасный день мы посещаем харьковский морг. Во дворе люди, плача, забирают тела своих близких, положенные в ряд прямо на бетонном полу за большим пластиковым занавесом, чтобы отвезти их в фургонах на кладбище и наконец-то похоронить. Как обычно директор морга, крупный полный мужчина с лысой головой, категорически запрещает нам фотографировать; позже я узнаю, что он сам в свободное время талантливый фотограф-любитель, который снимает на павильонную фотокамеру в студии, как в былые времена.

Во время нашего разговора я замечаю солдат в глубине двора, рядом с которыми на землю свалено несколько черных мешков, и, покинув директора, я иду пообщаться с ними. Антон и его товарищ Вадим по прозвищу Лето возглавляют небольшой отряд военно-гражданского сотрудничества, который немного занимается гуманитарной помощью — и много занимается трупами. Перед нами, в мешках, найденные отрядом российские солдаты, о которых судмедэксперт морга должен теперь составить заключение: туда будут занесены имя погибшего, если его возможно установить, или хотя бы все его отличительные признаки, список его личных вещей, а также данные анализа ДНК. Антон выполняет свои обязанности так, как если бы он работал на скотобойне, без каких-либо эмоций: «Они для меня как тараканы. Ни больше ни меньше».

Тем временем его коллега Лето непрерывно разговаривает по телефону, в какой-то момент мне становится понятно, что он пытается найти фотоаппарат. «Наш сломался, — поясняет Антон, — а он нам нужен для составления отчетов». «Вы знаете, — мягко вставляю я, кивая головой на Антуана дʼАгата, который неподалеку от нас явно сгорает от нетерпения, — у нас есть очень хорошая камера. И очень хороший фотограф». Антон делает большие глаза. «Серьезно?» И после короткого разговора дело в шляпе. 

Так Антуан оказывается в роли судебного фотографа под руководством специалиста в синем комбинезоне, который держит для него головы и конечности тел, давая ему точные указания: этикетка на мешке, затем лицо, профиль, детали. Их всего дюжина, пять во дворе, а остальные под большой палаткой; работа идет почти два часа, и трупы не самые свежие. От некоторых остались только бесформенные куски плоти, разорванные на части взрывом; один из них, который выглядит получше, по-прежнему в шерстяном свитере с черно-белым узором, подходящем для горнолыжного курорта; что касается офицера Герасимова В. О., у которого на шее красуется цепь с крестом и перстнем, то он настолько сильно разложился, что на его черепе не осталось плоти.

Запах стоит отвратительный, и это не то, к чему можно привыкнуть. От масок никакого толку, но со временем приучаешься дышать ртом, перекрывая нос изнутри; это немного помогает. На одном из тел видны татуировки, довольно замысловатые рисунки в олдскульном стиле черной краской. Видно, что в них было вложено много времени, усилий и денег; судмедэксперт небрежно растирает тряпкой покрытую жирной землей кожу, чтобы Антуан мог получше их рассмотреть. Когда труп сфотографирован анфас, врач встает и, схватив его за ногу, переворачивает размашистым жестом; нога отрывается целиком и остается у него в руке. Антуан продолжает добросовестно снимать без лишних вопросов. «Отчего он погиб?» — спрашиваю я Лето, который абсолютно серьезно мне отвечает: «Он погиб оттого, что он пришел оккупировать нашу страну».

На следующий день Лето показывает нам места, где он обнаружил российских солдат. Напротив руин утопающей в зелени автозаправки на въезде к харьковской кольцевой на «островке безопасности», засаженном белыми и желтыми цветами, раскопана большая яма. В машине Лето рассказывал нам о своей учебе: подполковник, профессионал, который преподавал военную топографию с 1999 года; в марте, поскольку он сам уже был слишком стар, чтобы отправиться на фронт, он основал это подразделение вместе с Антоном.

Стоя над ямой, Лето подробно рассказывает нам о трупах, которые были там найдены: «В марте русские пришли сюда, на окраину города. Они обстреливали нас отсюда. И когда они уходили, они бросили здесь своих погибших. Надо сказать, сделали они это по всем правилам: тела были завернуты в брезент и в пластик».

Пока мы осматриваемся, со стороны города показывается ракетная установка «Град» и на большой скорости проносится мимо нас по направлению к фронту, громыхая и поднимая огромное облако пыли. Асфальт усыпан осколками, пулями, пустыми гильзами — следами боев, которые велись, когда россияне были отброшены назад; чуть дальше, среди цветов, еще одна могила, пока не разрытая, увенчана табличкой, на которой краской написано на украинском: «Тут зарит окупант».

Вернувшись в Харьков, мы присоединяемся к Антону в морге: тела, которые мы видели накануне, нужно транспортировать к холодильному поезду, чтобы отправить в Киев. Привлеченные для этого водители скорой помощи не церемонясь грузят их в свои машины, которые для этого не предназначены, и они вынуждены кое-как сваливать их рядом со стационарными носилками посреди ящиков с медицинским оборудованием. «***** [блин], этот тяжелый. Наверное, подполковник», — ворчит один из ребят. «****** [черт побери], нет, они все такие тяжелые, даже солдаты», — жалуется другой, волоча по асфальту очередной труп.

Завершив погрузку, небольшой конвой отправляется в сторону одной из промзон в черте города. Машины трясутся по разбитым дорогам между ветхими домами, порой поврежденными бомбардировкой. Состав стоит на заброшенных путях в потайном месте: шесть серых вагонов, прежде использованных для перевозки мяса. Единственный открытый вагон заполнен черными и белыми мешками, не меньше сотни; часть мешков лопнула, мы видим фрагменты тел, сведенное судорогой лицо. Пандуса нет, под дверь вагона кладут несколько поддонов, к которым скорая помощь припарковывается задом.

Антон и Лето надевают синие латексные перчатки и забираются в ледяной вагон, чтобы помочь поднять мешки, затем их бросают как попало друг на друга, и они тяжело падают с глухим стуком. Работа эта медленная и утомительная; водители скорой помощи, которые не помогают, стоят в сторонке, курят и разговаривают. Холод вагона, к счастью, немного смягчает запах.

«Когда вы их отправляете в Киев?» — «Не знаю. Это Киев решает».

В Киеве за все эти российские трупы отвечает Дима, приветливый молодой прокурор, который также сотрудничает с французскими жандармами. Он человек разговорчивый, экспансивный, веселый, а иногда и злой. Когда мы впервые встретились в мае во дворе дома, где жандармы готовились к отъезду, он сразу показал мне в своем телефоне серию фотографий разных зверств: гражданский, эвакуирующийся из Перемоги, с тремя пулями в спине, расстрелянные на дороге синие «жигули», в которых находилась семья из четырех человек внутри, включая двоих детей, и так далее. 

Там также было много русских трупов: «Русская свинья, русская свинья, русская свинья», — повторяет он по-английски, прокручивая изображения. Дима в то время был очень расстроен: у него в Киеве застряло 30 рефрижераторных вагонов, набитых русскими телами, и это стоило ему больше 100 литров дизеля в день — большая проблема в условиях нынешнего «дефицита». «Я направил три запроса в министерство обороны России, чтобы они их забрали. Но они никогда не отвечают. Наверное, по политическим причинам. Они не хотят выплачивать компенсацию семьям, не хотят регистрировать новые потери. Пока все эти ребята остаются „пропавшими без вести“ — как моряки с „Москвы“, все прекрасно».

В конце мая, пока я нахожусь в Харькове, ситуация разрешается, когда Зеленский узнает о ней и приходит из-за этого в ярость: Россия наконец реагирует и обмен состоится через четыре-пять дней на границе, в месте, которое держится в тайне всеми заинтересованными сторонами. Обмен был «all for all, все на всех», — объясняет мне Дима, когда я встречаюсь с ним через несколько дней в тихом районе Киева за маленьким столиком у винного бутика с изысканными винами. Потягивая охлажденное просекко, он слегка углубляется в детали: «Вообще, „все на всех“. Но, насколько нам известно, у них до сих пор много тел в России и на оккупированных территориях. Мы вернули около 1800 тел. 1098, за вскрытиями которых я наблюдал лично, плюс 500, которыми руководили словацкие эксперты, приехавшие нам на помощь, плюс 200 с чем-то проводятся другой украинской группой».

Значительная часть информации остается конфиденциальной, но Дима показывает мне серию фотографий, сделанных внутри поезда, где эксперты в масках и белых костюмах берут образцы ДНК из замороженных трупов при помощи электрической дрели. Когда я снова связался с ним в начале июля по вотсапу, он был куда менее разговорчив. Дима ожидает дальнейших приказов, но все, что касается обмена, говорит он мне, стало чрезвычайно щекотливым после поставки HIMARS и гаубиц M777 американцами.

«У русских из-за вас большие потери?» Он колеблется, затем отвечает сардоническим перифразом: «Ты очень умный человек». Я пытаюсь задать другой вопрос: «Вагоны, которые я видел в Харькове, были отправлены в Киев?» Тот же ответ. «Вы готовите новый поезд?» Тот же ответ. Я понимаю, что больше ничего от него не добьюсь, однако вагоны продолжают наполняться. И кажется, они еще долго не опустеют.