истории

«Образы ненависти часто создаются для того, чтобы укреплять любовь» Интервью историка Михаила Майзульса, одного из авторов «Страдающего Средневековья». Он написал книгу об изображении врага

Источник: Meduza

В издательстве «Альпина нон-фикшн» в мае 2022 года вышла книга историка-медиевиста и одного из авторов книги «Страдающее Средневековье» Михаила Майзульса «Воображаемый враг. Иноверцы и еретики в средневековой иконографии». В новой работе Майзульс рассказывает, как с XII по XVI век конструировался образ врага-иноверца — иудея, мусульманина, язычника, еретика. Литературный критик Галина Юзефович поговорила с ученым о том, как приемы средневековой пропаганды перекочевали в наши дни.

— В своей книге вы пишете, что визуализация воображаемого врага возникает на рубеже XI—XII веков — до этого иудеев и мусульман изображали точно так же, как и христиан. Почему это происходит?

— Резкий поворот действительно произошел в XI—XII веках. Его причины лежали в двух связанных плоскостях: перемены в обществе и перемены в визуальных кодах.

Начну с общества. Те два столетия — это старт и кульминация эпохи Крестовых походов. Что это по сути? Максимально интенсивное противостояние между западнохристианским и мусульманским мирами. В такую эпоху вопрос о природе иноверия и о месте религиозной инаковости рядом с христианским социумом или внутри него, о сути врага встает максимально остро.

Важно, что Крестовые походы — это территориальная экспансия, которая опирается на религиозную экзальтацию и уверенность в том, что победа в конфликте — духовный долг. Ключевая цель крестового похода, объект мечты — это Иерусалим, а Иерусалим в первую очередь — это пространство Страстей Христовых. Идея страстей сразу напоминает о том, кто преследовал Христа, истязал и требовал казнить. А это, понятное дело, иудеи, на которых в Средние века возлагали основную вину за богоубийство.

Противостояние мусульманскому миру и иудейский вопрос оказались, таким образом, трагически связаны. В ту эпоху отношение Церкви и католического большинства к еврейскому меньшинству резко ужесточилось. По Священной Римской империи и другим землям прокатилась беспрецедентная волна погромов. И как раз тогда в католической Европе сложился набор обвинений в адрес иудеев — прежде всего кровавый навет, — которые продолжали звучать в течение многих столетий, где-то вплоть до XIX—XX веков.

— То есть визуальное «проявление» образа врага — это результат крестовых походов?

— Тут есть второй, более общий момент. В 1980-х годах британский историк Роберт Иэн Мур сформулировал теорию о повороте к так называемому репрессивному обществу. Если предельно кратко, суть состояла в следующем. В XII—XIII веках католическая церковь и монархии на Западе стали более нетерпимыми к иноверию и любому религиозному инакомыслию, чем раньше. В Европе были выстроены символические и административные механизмы стигматизации и сегрегации разных «чужаков». Под удар попадали в первую очередь иудеи, еретики, прокаженные, проститутки и гомосексуалы.

Всех их, по мысли Мура, объединяло то, что они не вписывались в идеал христианского социума как органического единства, коллективного Тела Христова, которое движется к спасению под руководством папства. По меркам бюрократического государства Нового времени и тем более репрессивных режимов XX века, эффективность средневековых систем отчуждения и контроля была невелика. Но по сравнению с тем, что было до того, поворот оказался значим.

С начала XIII века в Церкви, а под ее влиянием — и среди светских властителей утвердилась мысль, что религиозная инаковость должна быть маркирована. Раз так, значит «неверные», прежде всего иудеи, жившие в католических землях, обязаны носить специальные знаки. В те же столетия иноверцы стали зримы и в католической иконографии.

— Давайте теперь остановимся на изображениях. В искусстве происходят какие-то изменения, формирующие «пропагандистски заряженные», если так можно выразиться, образы чужаков?

— В XII—XIII веках искусство постепенно уходит от визуального схематизма. На изображениях появляется больше деталей. Мастера проявляют больше внимания к реалиям, одеждам, архитектуре — «декорациям» сцен, которые изображают. Пробуждается интерес к физиогномике — чтению характера по чертам лица, а также к мимике персонажей, их пластике и жестам. Лица начинают оживать. Одним из главных сюжетов католического искусства становятся Страсти Христовы — сцены насилия, которому смиренного Спасителя подвергают иноверцы: римляне-язычники и иудеи. В итоге возникает множество изображений, на которых их религиозная инаковость и внутренняя порочность явлены через внешность.

— И какими внешними атрибутами средневековая пропаганда наделяет чужаков, как она их обозначает?

— Все просто, но разнообразно. Существовало множество знаков враждебной инаковости. Важнейший из них — это само тело, его утрированное уродство, звероподобие и даже цвет кожи. Так, палачей Христа на многих французских, фламандских и английских изображениях нередко представляли с темной, черной, порой неестественно синей кожей. Тем самым древних врагов Христа соотносили с сарацинами, маврами — средневековыми врагами христианства, а заодно с демонами и дьяволом — князем тьмы.

Врага выдавали черты лица. Один из самых распространенных знаков — длинные крючковатые носы, которые мы знаем и по современной антисемитской карикатуре. В Средние века эта деталь использовалась с той же целью, но ее значение было шире. Хищный нос мог использоваться как маркер и для других чужаков. Например, на самом раннем изображении монголов, которое сохранилось в одной английской хронике XIII века, завоеватели-степняки предстают как каннибалы. Они пожирают тела убитых христиан, у них хищные крючковатые профили — как на многих изображениях иудеев, созданных в ту же пору. С крючковатыми носами порой представляли и еретиков. Позже этот стереотип — зловещий профиль — был перенесен на ведьм. Глядя на персонажей с таким носом, средневековый зритель понимал, что они принадлежат к миру зла.

— А одежда? Ведь самый надежный способ обозначить чужака — это изобразить его одетым каким-то особым образом, примерно как в советской карикатуре капиталистов всегда рисовали во фраках и цилиндрах.

— Да, такие фраки и цилиндры найти не сложно. Например, с XI века главным маркером мужчин-иудеев в католической иконографии стали остроконечные шапки, которые историки называют «юденхутами». Где-то иудеи действительно ходили в таких головных уборах, но в большинстве стран Европы в реальности их никто не носил, и этот знак был вездесущ исключительно в мире изображений.

А бывало наоборот. Я уже говорил о том, что с XIII века в разных концах Европы от иудеев стали требовать, чтобы они сами пришили к одежде специальные знаки, которые отличали бы их от христиан. Эти нашивки — далекие предки желтой шестиконечной звезды, которую нацисты стали вводить на оккупированных территориях после 1939 года. Так вот, от этих колец и кружков в Средние века было трудно уклониться, и евреи — мужчины, женщины и дети с определенного возраста — действительно их носили. Но на изображениях такой знак встречается не так часто, потому что для маркирования иудеев там были свои приемы — прежде всего юденхуты.

— Но все-таки можно сказать, что все признаки инаковости закреплены в первую очередь за евреями?

— Конечно нет. У многих групп — например, у мусульман — в средневековой иконографии были свои маркеры. Скажем, темный цвет кожи, тюрбаны и чалмы. Были универсальные знаки, которые применяли, чтобы изобличить любого врага. Например, дьявольские символы — жабы, летучие мыши, скорпионы, которые изображали на их щитах и флагах. При этом знаки, обычно закрепленные за какой-то одной группой, могли переносить и на другие группы. Тем самым язычников соотносили с иудеями, иудеев — с мусульманами, мусульман — с еретиками. Выстраивалось представление о едином фронте иноверия, за которым стоит отец зла — дьявол.

— Это, простите, как НАТО, который в картине мира, созданной российской пропагандой, предстает в виде главного врага всего сущего.

— Да-да, инфернальный Брюссель. В Средние века была категория, которая объединяла всех нехристиан, а порой и еретиков, — infidelitas, то есть буквально «неверие», «иноверие». И многие проповедовали, что за всеми религиозными девиациями стоит непосредственно сатана. Сегодняшний аналог такого мышления — вера в то, что зло обязательно исходит из единого центра. Все силы, которые нам противостоят, с ним связаны и им направляются. И эта вражда неизменно идет сквозь века: как некогда, так и сейчас, как сейчас, так и впредь.

В целом такой взгляд на мир скорее плодит искажения. Широкие, внеисторические категории бывают полезны, часто от них не уйти, но они легко выходят из-под контроля и становятся опасны. Сегодня, увы, одна из них — нацизм. Понятие, которое в российском официозном языке фактически утратило связь с историческими реалиями и превратилось почти в религиозное проклятие. Те, кто против нас, — нацисты, а за ними — Малый Сатана (Брюссель) и Большой Сатана (Вашингтон).

— Можно ли сказать, что визуализация и вообще акцентирование внимания на инаковости не только вытекает из ухудшения отношения к чужакам, но и провоцирует его? Допустим, мы нарисовали еврея с кривыми зубами, с зобом, бесстыдно обнаженного — это легализует какие-то формы насилия по отношению к нему?

— В первую очередь изображения отражают и транслируют нормативный дискурс, что правильно, а что неправильно, кто хороший, а кто плохой. Более того, они задают норму чувствования по отношению к чужакам — внутренним и внешним. И в этом они, конечно, влияют на то, как реальный католик Роберт в Норвиче XII века или Ганс в Нюрнберге XV века относится к тем иноверцам, что живут в соседнем квартале. Вот есть иудей Исаак, который держит лавку неподалеку или — о ужас! — занимается ростовщичеством. Ты у него в долгу, а еще ты видишь фреску, на которой его предки или его единоверцы в настоящем истязают тело христианского младенца. Понятно, что твое отношение к Исааку, которого ты и так, вероятно, не любишь, станет вдвойне неприязненным.

Но часто иноверец — это персона, в реальности отсутствующая. Образы магометан создаются и там, где никаких магометан за многие сотни километров нет. Образы иудеев как богоубийц и убийц христианских детей пишутся или вырезаются в камне там, где иудеев сейчас нет, потому что их когда-то изгнали, либо их в принципе не было — как в Норвегии.

Почему это происходит? Потому, что иудеи и магометане в средневековой Европе — это персонажи священной истории и истории Церкви, главные антигерои, на которых проецируются страхи и вокруг которых выстраивается рассказ о торжестве христианского правоверия над всеми кривдами.

При этом если мы посмотрим на культуру средневековых еврейских общин или исламских земель, граничивших с католическим миром, мы найдем там свои мифы о враждебном христианском соседе. Я исследую образы иноверцев в католической иконографии, но образ врага конструировался и с другой стороны.

— Но если антииудейская пропаганда распространяется там, где живого еврея никто в глаза не видел, зачем она? Зачем вообще обществу воображаемый коллективный враг?

— В каждом обществе и в каждый момент истории эти процессы устроены по-разному. В культуре, где основа идентичности религиозная, а самые глубокие границы своего и чужого проходят по тому, какому богу ты поклоняешься и как именно ты это делаешь, фигура иноверца неизбежно приобретает большое значение. Этот образ важен в отношениях с реальными иноверцами: внутренними, как иудеи, или внешними, как мусульмане. И в то же время он укрепляет идентичность общества: говоря о чужаке, иногда демонизируя его, оно очерчивает собственные границы. Образ чужого существует всегда. Это нормально. Вопрос в его жесткости и в кровавости практик, которые он порождает.

— Можно ли утверждать, что создание образа врага — это такой инструмент мобилизации общества?

— Слово «мобилизация» подразумевает, что есть кто-то, кто мобилизует, что это намеренная стратегия, макиавеллиевский план. Скажем, есть разлитая в обществе враждебность по отношению к внутреннему чужаку — тем же иудеям. И есть какой-то епископ или светский властитель, который ее усиливает для того, чтобы показать себя истинным радетелем за веру, укрепить свою власть или, изгнав иудеев, прибрать к рукам их имущество и пополнить пустеющую казну. Так бывало.

Но сводить все вопросы, связанные с демонизацией чужака, к чьим-то манипуляциям нельзя. Часто перед нами менее персонифицированные механизмы. Например, чужак и так вызывает неприязнь, но она подавлена и приручена. Люди сосуществуют друг с другом. Но по каким-то причинам (внешняя угроза, гражданский конфликт, эпидемия, голод) общество погружается в кризис. Привычные структуры соседства, обеспечивавшие сосуществование групп, которые в целом друг другу не доверяют, разрушаются.

У любых бедствий должен быть виновный. Его поиск часто приводит к всплескам насилия. Классический пример — средневековые обвинения в адрес прокаженных в том, что они в союзе с иудеями и магометанами отравляют во Франции колодцы, или что иудеи распространяют чуму. Кризис, с которым общество не может справиться, — мор, от которого нет защиты, требует объяснения и обвинения: если ничего нельзя сделать, еще важнее найти того, кто виноват.

— То есть обостряющаяся ксенофобия — показатель какого-то внутреннего дискомфорта общества?

— В целом, наверное, да. Но в контексте средневекового общества, мне кажется, еще важен такой момент: ненависть к чужому часто парадоксальным образом завязана на любви. Одним из катализаторов средневековой юдофобии был культ Страстей Христовых, которые открыли человеку дорогу к спасению. Главные проводники этого культа — изображения страдающего Cпасителя и описания тех мук, которым его подвергали.

В позднее Средневековье они были чрезвычайно натуралистичны, даже физиологичны: потоки крови на теле Христа, вздутые жилы на телах его мучителей. Все это требовалось для того, чтобы вызвать у зрителя или читателя максимальную самоидентификацию с их смиренным Богом, который умер за них. Фокусируясь на страдании, которое ведет к спасению, ты сосредотачиваешься на тех, кто эти страдания причиняет: иудеях, язычниках и других чужаках.

Глядя на такие изображения, средневековый зритель должен был испытывать конгломерат трудноразделимых чувств. Чем более интенсивна любовь к Спасителю и святым, тем сильнее ненависть к тем, кто все это с ними сотворил. Мрачный парадокс: самые жестокие образы ненависти часто создавали для того, чтобы укреплять любовь.