истории

Если будут убивать, пускай здесь убьют В 1922 году семью Угримовых выслали из страны на «философском пароходе» — но они вернулись в СССР и попали в лагеря. Спустя 100 лет их потомков разделила война

Источник: Meduza

Почти 100 лет назад — 29 сентября 1922 года — из Петрограда в Германию отправился пароход «Обербургомистр Хакен». На нем страну покидали известные писатели, ученые, врачи, инженеры, общественные деятели. Тогда из Советской России выслали от 200 до 300 представителей интеллигенции, эту «спецоперацию» большевистских властей много лет спустя назовут «философским пароходом». Среди высланных была и семья профессора, агронома Александра Угримова. Спецкор «Медузы» Кристина Сафонова подробно рассказывает, как сложилась дальнейшая судьба Угримовых, почему они вернулись в СССР — и как 100 лет спустя некоторые их потомки снова были вынуждены уехать.

Летом 1922 года по Москве прокатилась волна обысков. Сотрудники НКВД в сопровождении солдат приходили к ученым и преподавателям вузов, политическим и религиозным деятелям, писателям и юристам, врачам и инженерам. 

В одну из августовских ночей чекисты пришли в дом на углу Сивцева Вражка и Плотникова переулка, где жила семья агронома Александра Угримова. Профессора, его супругу и сына на месте не застали. Дверь открыла старшая дочь Угримовых, 20-летняя Вера. Воспоминания о той ночи она описала спустя много лет:

Чуть позже Угримов сам явился в Государственное политическое управление при НКВД, «захватив с собой мешочек с вещами, который всегда у него был наготове в те годы».

«Ему сказали, что вы подлежите высылке все, — вспоминала Вера Угримова (в замужестве Рещикова). — Он спросил, за что и как. <…> „Мы к вам никаких претензий не имеем. Но вы — нежелательный элемент“».  

Покинуть страну в течение месяца должен был не только Угримов. В 1922–1923 годах советские власти в рамках «борьбы против натиска буржуазных идей», провозглашенной Владимиром Лениным, выслали из страны, по разным оценкам, от 200 до 300 представителей интеллигенции. Большинство из них уехали из Москвы, Петрограда, Казани и других крупных городов. Эта операция (спустя почти 70 лет) получит название «философский пароход» — благодаря доктору физико-математических наук Сергею Хоружему.

Новость о высылке стала для семьи Угримовых «страшным потрясением». «Я не спала всю ночь, — писала Вера. — Должна сказать, что очень многих удивляет, что для большинства из нас [вынужденных уехать] это было горем. Теперь и тогда, за границей, многие говорили [что это] радость. Ничему мы не радовались, это было большим горем». 

В день отъезда у Угримовых прошел молебен. Перед выходом, вспоминала Вера, ее отец посидел несколько минут «по русскому обычаю», перекрестился и попрощался с пришедшими проводить семью: «Ну, мы через год вернемся».

Но пройдет 25 лет, прежде чем Угримовы вновь окажутся на родине. А ровно через 100 лет некоторые из их потомков будут вынуждены вновь уехать из России. 

В которой семья Угримовых появляется, а Распутин умирает

Со своей будущей женой, Надеждой Гаркави, Александр Угримов познакомился еще ребенком — в доме родственников, куда дети приходили поиграть. Воспоминания об этом есть в рукописи из семейного архива: «Саша во время игры в прятки решил залезть в тот самый шкаф, где уже сидела Надя, и получил достойный отпор кулаком по носу, отчего и произошла наша семья».

Александр и Надежда — ровесники, родились в 1874 году. Мальчик происходил из дворянской семьи. Его отец — Иван Александрович Угримов — был богатым помещиком на Волыни, но под конец жизни практически растратил свое состояние. Отцом Надежды был Владимир Осипович Гаркави — известный присяжный поверенный в Москве и председатель Московской еврейской общины. 

«У них был роман с детства, — рассказывает „Медузе“ правнучка Александра и Надежды Наталья Бруни. — Но еврейские родственники были ужасно против этого романа. И когда поняли, что дело пахнет керосином и они влюблены, увезли [прабабушку] в Германию. Дедушка помчался за ней».

Со временем родители Надежды смягчились. Она приняла лютеранство и в 1898 году обвенчалась с Александром в русской посольской церкви в Берлине.

Первое время семья жила в Лейпциге. Там Александр Угримов, окончивший историко-филологический факультет Московского университета, изучал агрономию. Там же в 1902 году у пары родился первый ребенок — дочка Вера. Через четыре года, уже в Швейцарии, у них появился сын — его, как и отца, назвали Александром. 

В 1908 году семья вернулась из Европы в Москву, где поселилась на углу Сивцева Вражка и Плотникова переулка. Дом по этому адресу в 1889 году отец Надежды купил у своего коллеги — известного адвоката князя Сергея Урусова. Позже этот дом как дом братьев Громеко опишет в романе «Доктор Живаго» Борис Пастернак, близкий друг семьи: 

«Персонального сходства между семьей доктора и нашей семьей нет абсолютно никакого», — писал Александр Угримов — младший, хотя и отмечал сходство судеб своего отца и профессора Громеко. Говорит об этом сходстве и Наталья Бруни: «Отец Живаго потратил все наследство и имущество жены и детей, покончил с собой — это было списано с семьи моего прадедушки».

Описан, по ее словам, в романе и быт Угримовых (например, «что у них был скрипичный квартет»), которые жили «очень скромно»: «Не любили никаких особенных балов, проявлений роскошной жизни». 

Угримов-старший, вернувшись в Россию, работал земским агрономом Бронницкого уезда Московской губернии. А через пару лет на деньги, оставшиеся от отца, купил имение в Мещовском уезде Калужской губернии. Официальное название имения — Новосельское, но в семье его называли исключительно Добужа — по железнодорожной станции, расположенной неподалеку. 

Добужа была не просто дворянской усадьбой — там Угримов применил знания, полученные в Германии, и организовал молочно-семенное хозяйство, которое быстро начало приносить доход. Одновременно он стал сначала вице-президентом, а потом и президентом Московского общества сельского хозяйства — общественной организации, занимавшейся развитием сельского хозяйства в стране.

Надежда Угримова в первую очередь посвятила себя воспитанию детей, но тоже занималась общественной деятельностью. С годами она стала более религиозной, перешла в православие и вступила в Московское религиозно-философское общество, а также была попечительницей нескольких учебных заведений. 

Дочь Угримовых Вера, по воспоминаниям ее брата, была «способной и училась легко» — сначала в гимназии С. Н. Фишер, затем в Ритмическом институте. Сам Угримов-младший в гимназию долго не ходил из-за плохого здоровья, что не помешало ему позднее увлечься скаутским движением.

В 1914 году размеренная жизнь семьи была нарушена: Россия вступила в Первую мировую войну. Угримов-старший отправился на фронт.

«Папа ужасался плохому снабжению армии вооружением, одеждой (чуть ли не в лаптях, без сапог!) и продовольствием. Но он всегда очень похвально отзывался об офицерах штаба и вообще о командирах и командовании, — вспоминал его сын спустя много лет. — Из его слов сложилось у меня мнение, что армию погубили тыл и верхи. Хорошая была армия».

Следующее знаковое событие произошло в конце 1916-го. «Я проснулась от того, что мама говорит по телефону, — рассказывала об одной декабрьской ночи Вера Рещикова. — Утром мне сказали: „Распутин убит“. Прозвучало это так: „Слава богу, слава богу, его убрали“, понимаете?»

«[А у меня] было ощущение, что что-то кончается и что-то начинается, — описывала она. — Еще не апокалипсис, но предапокалипсис. А главное — ощущение, что уходит невозвратимо, невозвратимо уходит очень что-то прекрасное и красивое». 

Второй ночной звонок, запомнившийся Вере на всю жизнь, прозвучал в доме Угримовых, когда в стране началась революция.

В которой на смену красоте жизни приходит революция

«Они были очень против Распутина и всей этой истории с царем, вообще не любили петербуржскую публику. Дедушка [Александр Угримов — старший] до смерти говорил: „Петербурзское безоблазие“, — рассказывает Наталья Бруни. — Когда произошла Февральская революция, он вздохнул с облегчением, решил, что царя убрали и теперь будет демократическое правительство. У массы людей тогда были такие идеи, особенно в Москве». 

После переворота Угримов-старший, тогда занимавший должность начальника департамента в министерстве земледелия, уехал в Петроград и продолжил работать — уже на Временное правительство. Его семья, опасаясь крестьянских бунтов, уехала в Добужу, а затем в Крым. В Москву Угримовы вернулись только в октябре 1917-го. 

Из воспоминаний Александра Угримова — младшего: 

Страна погрузилась в Гражданскую войну. В 1921 году начался массовый голод, запомнившийся тогда 15-летнему Угримову-младшему «лепешками из картофельных очисток и гущи ячменного кофе», «кашей, сплошь начиненной личинками жучков», «лошадьми-скелетами» и «женщинами и детьми с распухшими от голода животами». 

В июне того же года в Москве прошел Всероссийский съезд агрономов, на котором Угримов-старший предложил создать организацию помощи голодающим. Всероссийский комитет помощи голодающим заработал примерно через месяц — заручиться поддержкой большевистских властей удалось во многом при посредничестве писателя Максима Горького. Под руководством ближайшего соратника Ленина — революционера Льва Каменева участники организации получали из западных стран продовольствие для голодающих, медикаменты и предметы первой необходимости. Однако уже в августе Ленин распорядился распустить комитет. После этого большевики уже не допускали посторонних к переговорам с западными странами и организациями.

Решить проблему голода в стране быстро не удалось, и на смену «военному коммунизму» пришла новая экономическая политика (НЭП). По воспоминаниям Александра Угримова — младшего, «повеяло ветерком либерализации». «Всюду устраивались вечеринки с танцами и развлечениями, — писал он. — У нас дома объявились журфиксы, на которых бывало много народа, и было дико весело. Но для приличия все же начинали с доклада на какую-нибудь высокую тему или небольшим концертом». 

Летом 1922-го в Москве появилась первая немецкая торговая миссия, занимавшаяся развитием торговых отношений между странами. Возглавлял ее профессор Курт Виденфельд, знакомый Угримова-старшего по Лейпцигскому университету.

«Мы несколько раз бывали в этой миссии. Это было невероятное событие, — описывала Вера. — Боже мой! После четырех голодных лет в Москве, с одной пшенкой и воблой, невесть как одетые, вдруг приглашены на элегантный вечер в доме миссии. Вопрос, что надеть на ноги, как вообще одеться? А ужины в саду с клубникой, мороженым и большим количеством шампанского! И впервые фокстрот! Я решила, что я просто падшая женщина, что уже это предел всякого безобразия и что так жить нельзя» (позднее, в конце 1920-х годов, любителей фокстрота в СССР подвергнут репрессиям).

Пока шла Гражданская война, Александр Угримов — младший «сочувствовал белым», но открыто об этом уже не говорил. Такие же настроения были и у его родственников. «Как я ждала их! Белых, то есть. Это была вся надежда, что опять вернется просто красота жизни. <…> Потому что расставание с красотой — для меня это совершенно неодолимо было», — вспоминала Вера Рещикова.

А ее брат, уже взрослым, писал: «Как мне кажется теперь, поведение интеллигенции было пассивным и исторически безответственным».

Александр Угримов — старший сам сдал новым властям Добужу, имение быстро пришло в упадок. После Октябрьского переворота Угримов покинул и свою должность в министерстве земледелия. Но вскоре вместе с братом Борисом, инженером и электротехником, присоединился к работе над электрификацией Советской России (ГОЭЛРО).

«Он старался для своей страны делать то, что мог, — говорит о прадеде Наталья Бруни. — Они [Угримовы] же были большие патриоты, вся дальнейшая их жизнь об этом говорит». 

В которой семья Угримовых отправляется на «философский пароход»

Угримов-старший вспоминал, что о высылке за границу ему — и еще 26 профессорам — объявили устно. И при «необычных обстоятельствах». 

«Я не был при этом арестован, равно и до того не подвергался взысканиям со стороны советских властей, — писал Угримов. — Мне не было предъявлено никакого обвинения в каких-либо незаконных или вредных действиях. В течение более двух месяцев после этого объявления, до нашего отъезда из Москвы, я не был снят ни с одной работы».

Подробности масштабной высылки интеллигенции долгие годы были неизвестны. Но в 2002 году тогдашний замдиректора ФСБ России Владимир Шульц рассказал, что этой операцией занималась «вся государственная машина под руководством политбюро ЦК РКП (б)». При высшем органе большевистской партии даже создали специальную комиссию — она, по словам Шульца, подробно изучала информацию о тех, кого чекисты включили в список на высылку. Всего к августу 1922 года в нем было около 200 человек.

«Чтобы судить, насколько оправданной была с позиции большевиков высылка интеллигенции, нужно представлять политическую атмосферу, царившую в России в 1922 году. Только закончилась Гражданская война, и коммунисты начали выяснять отношения с „внутренними врагами“», — рассуждал Шульц. 

Он добавил: «Наиболее радикально настроенная оппозиция была просто уничтожена. А вот к интеллигентам решили применить иную меру „социальной защиты“». 

Александр Угримов — старший не был сторонником большевиков, но «абсолютно принял революцию», рассказывает его правнучка Наталья Бруни. И предполагает, что причиной высылки стало то, что Угримов был «очень знаменитый деятель» — председатель МОСХ, профессор, к тому же участник Комитета помощи голодающим.

«Его брата [Бориса Угримова], который работал над планом ГОЭЛРО, оставили, — добавляет Наталья. — Вообще, довольно трудно понять логику властей, но вот так это было. Выпал такой жребий». 

Высылаемые сами должны были подготовиться к отъезду, вспоминал Александр Угримов — старший: выбрать страну и маршрут. За границу могли уехать и их семьи. «Было также разрешено взять с собой расширенный багаж и 200 рублей золотом на каждого взрослого человека, — писал Угримов-старший. — Нам были выданы Наркоминделом обычные заграничные паспорта, с сохранением советского гражданства, но с припиской „гражданин РСФСР Угримов А. И., высылаемый из пределов страны, отправляется за границу“».

Большевистское правительство обратилось к Германии с просьбой дать визы «нежелательным» интеллигентам, писал позже один из них, философ Николай Лосский. Ответом на это, по его словам, было следующее заявление: «Германия — не Сибирь, и ссылать в нее русских граждан нельзя, но если русские ученые и писатели сами обратятся с просьбою дать им визу, Германия охотно окажет им гостеприимство».

Попавшие в список большевиков решили собираться в изгнание вместе. Старостами московской группы выбрали инженера-технолога Всеволода Ясинского и Александра Угримова — старшего. «Когда случилась вся эта история, отец обратился, конечно, к [главе немецкой торговой миссии Курту] Виденфельду, — вспоминала Вера Рещикова. — И попросил [его] похлопотать перед своим правительством о том, чтобы эту группу приняли».

Угримов-старший договорился и о билетах на пароход «Обербургомистр Хакен», совершавший в то время рейсы между Петроградом и Штеттином. Но названием «философский пароход», вошедшим в обиход в 1990-е, семья была очень недовольна. «Кроме философов, там были университетские профессора, технический цвет интеллигенции», — объясняет Наталья Бруни. 

В конце сентября Угримовы вместе с другими подлежавшими высылке сели на поезд до Петрограда. В их доме осталась прислуга и друзья, которых Угримовы, боясь подселения незнакомых людей, после революции позвали к себе. «Я помню, как я пошла в квартиру и поцеловала стены [на прощание]», — расскажет через много лет Вера Рещикова.

Незадолго до отъезда Вера сходила к своему духовнику, отцу Алексею Мечеву. «Ну что ж, поезжай, но смотри на Москву», — сказал ей старец. Его наказ она исполнит. И надолго сохранит букет душистого горошка, который на московском вокзале ей подарил друг Андрей. «Он умер сейчас, поэтому я могу сказать, что он догадался за два дня до моего отъезда сделать мне предложение, — рассказала позже Рещикова. — Я могла ему только сказать: »Посмотрим, что будет, когда через год я вернусь, а пока… пока вот так«». 

29 сентября с набережной Большой Невы в Петрограде (до 1918 года она называлась Николаевской, после — Лейтенанта Шмидта) отошел пароход в Штеттин. Провожающих было немного.

«Наступила последняя минута прощания, — вспоминала Вера Рещикова. — Было два метра от пристани до парохода. И быстро еще какие-то девы нас так поверхностно обыскали, ничего уже не было такого, и предложили перейти по тоненькой дощечке — я помню, я переходила на этот пароход проклятущий, простите. И уже это была бездна. Уже было все — эти два метра».

Войдя в каюту, Вера расплакалась. 

Через несколько дней пути пассажиры парохода решили, что на пристани в Штеттине их обязательно встретят русские эмигранты. «Все заволновались и стали думать, как на эту встречу отвечать, — вспоминала Вера. — Собрались профессора, было довольно длительное совещание с участием Бердяева, Ильина, Франка, Кизеветтера, Вышеславцева и других. И выработали они общий ответ на предполагаемую встречу».

Когда пароход подошел к Штеттину, все выбежали на палубу. Но на берегу не было «ни души, ни собаки». Философ Николай Бердяев, по словам Веры, на это отреагировал словами: «Что-то никого не видно» — и «страшным тиком». 

«Такое было первое приветствие», — запомнила Вера Рещикова. 

В которой в жизни Веры появляются грузинский князь и «Голодная пятница»

«Проклятые большевики! И сюда приперлись!» — такими были первые слова соотечественников, которых семья Угримовых встретила в поезде до Берлина.

Первое время эмигранты жили в берлинских пансионах и недорогих гостиницах — поселиться там помог немецкий Красный Крест. «По Москве очень стала тосковать Верочка; скучал и я, — писал Угримов-младший. — Я попал в чужой для меня мир, я никогда их [иностранцев] не пойму, и они тоже никогда меня не поймут. Я совершенно одинок в этом сером мире». 

Не понимали Угримовых и русские эмигранты, добровольно покинувшие страну чуть раньше. «А правда, что у вас там все пья-а-ные?» — спрашивали они Веру Рещикову в первую же встречу.

«Что на это можно было сказать? — много лет спустя рассуждала она. — Я пыталась что-то объяснить, но очень быстро поняла, что у этих людей абсолютно примитивное отношение к революции и к тому, что делалось в России». 

Из Берлина семья Угримовых вскоре переехала в пригород — Целендорф-Вест, где сняла жилье «у типичнейшей», по описанию их сына, «вульгарнейшей квартирной хозяйки».

Александр Угримов — старший сумел получить место в компании, занимающейся закупкой сельхозоборудования. По воспоминаниям его жены Надежды, он «зарабатывал хорошо». Однако затем потерял работу и на скопленные деньги купил несколько машин, чтобы открыть службу такси. 

Таксистом в свободное от учебы время подрабатывал его сын. В Германии он поступил сначала в русскую гимназию, затем — в берлинскую Высшую сельскохозяйственную школу, а после — на сельскохозяйственное отделение высшей технической школы «Вайхенстефан» в Мюнхене. 

Работал у Угримова-старшего и белый офицер Юрий Рещиков — потомок русских дворян и грузинских князей из старинного рода Макаевых. По семейной легенде, писал Угримов-младший, прачкой у Макаевых была мать Иосифа Джугашвили (Сталина). 

Рещиков запомнился Угримовым красивым, неглупым, замкнутым, самолюбивым и «навсегда опечаленным» — Вера в него влюбилась. В 1925 году пара обвенчалась в небольшой русской церкви в Дрездене. «Вернувшись в Берлин, Верочка и Юрий поселились отдельно, — вспоминал ее брат. — Но потом опять вернулись к совместной жизни с родителями. Семейная же их жизнь счастливой не была. Думается, что не было у них ни „общего корня“, ни настоящей любви…» 

Супруги действительно прожили вместе недолго и в 1930 году расстались. Вера вместе с двумя дочерьми — Ниной (ей тогда было три года) и двухлетней Ириной — уехала во Францию.

«Он [Юрий] их провожал, и больше они никогда не виделись. Он умер во время войны, об этом узнали потом. Как он жил, никто не знает. И она [Вера] вообще не любила про него вспоминать, добрым словом его не поминала, — рассказывает внучка Рещиковых Наталья Бруни. — Перед смертью баба Вера просила у всех прощения. И я была поражена, что она просила прощения и у своего мужа — и простила его». 

Первый год в Париже Вера работала в детском приюте под названием «Голодная пятница». «Это тоже типичная эмиграция», — подчеркивала она позже. А «чудное» название приюта объясняла так: «В эмиграции решили, что по пятницам известное количество народа [эмигрантов] будут не обедать, а голодать — а на эти деньги будут содержать приют».

В приют приняли и маленьких дочерей Веры. Там они остались и после ее увольнения. «В семье говорили по-русски. И мама бедная, — говорит о Нине, старшей дочери Веры, Наталья Бруни. — Когда попала в приют, ни слова не знала по-французски. У них было суровое детство». 

Пребывание в приюте было платным. Чтобы содержать детей, Рещикова следующие семь лет работала прислугой. По словам Натальи, делала ее бабушка это «очень плохо», поскольку «умела петь и танцевать, а убирать не очень умела и, видимо, не очень любила». «Меняла я места очень много и часто», — рассказывала сама Рещикова. 

Однажды она несколько месяцев работала у дочери русского и финского генерала Карла Маннергейма. «[У] красавицы, лесбиянки, простите, первосортной», — описала Вера.

«У нее было две собачки, — рассказывала она. — Денег у нее было мало, а квартира была роскошная и большой портрет генерала, ее папаши. И вот она, например, оставляла мне три франка, если куда-нибудь уходила, говорила: »Два франка на собачек, один на вас. Купите себе бифштекс, а им, значит, дадите два«». 

«Я сейчас с юмором об этом говорю, — с улыбкой объясняла Рещикова. — Но сколько раз я уходила с плачем из таких домов, где во-о-от такую кучу белья надо было выстирать, никаких стиральных машин тогда не было. Меня закрывали на ключ в кухне, и уходили. <…> Но все-таки девочек я вырастила, понимаете?» 

В 1933 году к власти в Германии пришел Адольф Гитлер. Вскоре родители Веры переехали во Францию. Ее младший брат Александр к тому времени уже четыре года работал в Париже научным сотрудником и руководителем лаборатории физических свойств тела в Высшей мукомольной школе. 

В Париже Угримовы-старшие сняли квартиру и Вера наконец смогла забрать дочерей, «которые все время были засунуты или в приют какой-нибудь, или жили у чужих людей». «Нина, моя старшая дочка, пришла домой, — вспоминала Рещикова. — А мой отец только что купил два стула и какую-то кофейную мельницу. Она [с удивлением спрашивала]: „И это наше? И это наше?“» 

«Это была тяжелая жизнь», — говорит Наталья Бруни. В эмиграции, добавляет она, ее родственники в основном общались с такими же высланными из большевистской России — например, семьями философов Семена Франка и Владимира Лосского.

Как и на родине, важной для Угримовых оставалась принадлежность к русской православной церкви. Вера даже окончила Свято-Сергиевский православный богословский институт, который в Париже организовало Сергиевское подворье. По словам Натальи, ее семья сильно переживала из-за того, что многие эмигранты не признавали русскую церковь. «Церковное разделение было очень серьезное», — добавляет Бруни.

Но «окончательно», по воспоминаниям Веры Рещиковой, русскую эмиграцию разделила именно Вторая мировая война. «Кто за то, чтобы победили немцы. И кто за то, чтобы победила Россия», — объяснила Вера. 

И рассказала, как после Сталинградской битвы встретила на улице знакомого семьи, «очень известного богослова», направлявшегося к ним в гости. «Я его поздравила, — вспоминала Вера. — А он говорит: „Ну я вижу, что у вас никого в семье не расстреляли большевики, раз вы меня поздравляете. Я, например, молюсь денно и нощно, чтобы было обратное“». 

В которой Угримовы попадают на войну и оказывают Сопротивление

В начале 1937 года Александр Угримов — младший, тогда научный сотрудник Высшей мукомольной школы, отправился в командировку в Германию. 

«Как только я переехал французскую границу, сразу же оказался в другом мире, — писал он позже. — Тут я встретился не просто с Германией, которую хорошо все же знал, а с гитлеровской Германией в полном своем развитии, которую еще не знал. <…> Неизбежность войны показалась мне очевидной. На улицах повсюду царствовал организованный хам, облаченный в коричневый мундир, с повязкой на руке, с кинжалом на заду». 

Во время той поездки Угримов-младший проехал через всю страну: побывал во Франкфурте-на-Майне, Штутгарте, Мюнхене, Фрайзинге, Лейпциге, Брауншвейге, Дуйсбурге, Кельне. Около недели провел в Берлине, где тогда жили его родители.

Из воспоминаний Александра Угримова — младшего о Берлине: 

«Война, война, неминуемо война», — в очередной раз убедился Угримов-младший. И сожалел, что в соседней Франции, где он жил, мало кто замечал надвигающуюся угрозу.

1 сентября 1939 года вооруженные силы Германии перешли границу Польши — свои действия нацистские власти оправдывали тем, что накануне поляки якобы напали на радиостанцию в немецком Глайвице. Началась Вторая мировая война. 

Франция как союзница Польши официально вступила в войну спустя два дня, 3 сентября. Но до апреля 1940-го попыток наступления не предпринимала. «Когда началась война, конечно, состояние было совершенно ужасающее, — рассказывала Вера Рещикова. — [Но] первый год войны <…> ничего мы в Париже не чувствовали. Где-то там сражались, ничего не двигалось».

Вместе с тем, отметила она, к участию в «странной войне», как первое время ее называли французы, власти привлекли и русских эмигрантов: «Так как это был общий враг, то все, кого забрали, шли даже с большим воодушевлением».

Угроза войны и ее начало заставляют эмигранта острее ощущать свое «двусмысленное положение», рассуждал брат Рещиковой. И вспоминал, как в 1936 или 1937 году, еще будучи младороссом, услышал от знакомого инженера и коммуниста из Советской России вопрос: «А если Франция будет с нами воевать, прямо или косвенно, тогда что вы будете делать, патриоты?»

В ответ на это Угримов написал и передал собеседнику записку приблизительно такого содержания: «Мы против коммунизма и диктатуры ВКП (б) в России. Но если случится война, то я и мои друзья будем на стороне советской власти бороться против врагов России и будем стараться, где бы мы ни находились, сделать все возможное для победы». 

После вторжения Германии во Францию в мае 1940-го и установления на юге страны режима Виши Александру Угримову — младшему пришлось покинуть мукомольную школу и уехать из Парижа. Вместе с семьей — женой, тоже русской эмигранткой Ириной Муравьевой и шестилетней дочерью Таней — он поселился недалеко от французской столицы, в городе Дурдан, где стал заведующим производством на небольшой кооперативной мельнице.

Там же Угримов-младший организовал подпольную группу Сопротивления — антифашистского движения, участники которого боролись против оккупации. 

Желание «принять участие в борьбе» у него и его соратников (многие из которых раньше были младороссами) возникло, когда Германия напала на Советский Союз, объяснил позже Александр: «Я и мои близкие товарищи почувствовали мучительную боль оттого, что мы находимся оторванными от русского народа в грозный и решающий час его истории».

Своеобразным штабом Дурданской группы — такое название позднее получило подразделение — стала мельница, где работал Александр. Там получали помощь бежавшие из плена и скрывающиеся от трудовой повинности. Там же хранили оружие, которое союзники сбрасывали на парашютах. На мельнице Александр с семьей долгое время укрывал от нацистов сбитых летчиков из США и Канады.

В августе 1944-го Угримов-младший лично участвовал в боевых действиях по освобождению Дурдана и его окрестностей. А также сумел передать американцам ценные разведданные, за что позднее — в феврале 1946-го — был награжден французским Военным крестом. 

Активное участие в Сопротивлении, по словам Натальи Бруни, принимали и другие Угримовы. Например, Вера Рещикова помогала монахине Марии (в миру — Елизавете Скобцовой): в оккупированном Париже они прятали евреев и русских солдат, бежавших из лагерей. Сама Вера в интервью для документального фильма «Не будем проклинать изгнание» об этом не упомянула. Хотя и рассказывала о деятельности монахини Марии и своего брата Александра. 

«К концу войны я ехала в метро, <…> передо мной стоял француз с развернутой газетой. Через его плечо я увидала, что русские вошли в Берлин. По-видимому, он заметил, обернулся ко мне, широко улыбнулся и поцеловал меня», — вспоминала в том интервью она. 

Именно после победы над нацистской Германией семья Угримовых поняла, что настало время вернуться в Россию. «То, что мы узнали, что избрали патриарха [в СССР], что кое-какие церкви открыты, — все это имело первоначальное значение, — объясняла Вера Рещикова. И заключала: — Значит, надо ехать домой». 

В которой Угримовы понимают, что такое Советская Россия (но не сразу)

22 июня 1946 года в парижской газете «Русские новости», выходившей по пятницам, опубликовали указ Президиума Верховного Совета СССР со следующим заглавием: «О восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российской империи, а также лиц, утративших советское гражданство, проживающих на территории Франции». 

«И наши радостно помчались брать русские паспорта», — говорит Наталья Бруни. 

Угримовы, объясняет Наталья, всегда думали о возвращении на родину и хотели этого. «Они надеялись, что [к их возвращению] Россия будет без большевиков. Но сочли, что русский народ и большевики своей кровью во время войны и победы очистились от всех грехов. И что надо ехать восстанавливать страну, — добавляет Наталья. — Их все считали сумасшедшими».

«Мы так были увлечены патриотизмом, в частности моя семья, — вспоминала Вера Рещикова. — [Знакомые] говорили, что вообще с нами разговаривать больше невозможно». 

О том, что все эти годы происходило в СССР, Угримовы имели очень слабое представление. По словам Натальи Бруни, переписываться с родственниками по линии Гаркави, которые остались в стране, они начали только после победы — раньше это было невозможно.

Брат Александра Угримова — старшего Борис к тому времени уже умер. Он провел несколько лет в ссылке в Свердловске по делу «Промпартии», а позднее был реабилитирован. 

«С моей мамой [Ниной Рещиковой], — рассказывает Наталья, — был такой случай, когда она пришла в консульство [за паспортом]. Документ ей выписывал какой-то молодой военный. Он посмотрел на нее и сказал: „Зачем вы туда едете? Там миллионы сидят в лагерях!“ Феноменальная храбрость со стороны этого человека! Но, по словам мамы, если бы он сказал „тысячи“, она бы обратила внимание. А миллионы — этого не может быть. И она получила паспорт». 

«Совершенно не отдавали отчета, на что мы едем, абсолютно, абсолютно», — подтверждала Вера Рещикова.

И вспоминала разговор со знакомой, тоже русской эмигранткой, состоявшийся незадолго до отъезда. «Ты не отдаешь себе отчета, ты не знаешь, Советский Союз усыпан лагерями как сыпью. Куда ты едешь? Ты же едешь на погибель себя и своих девочек!» — пересказывала Рещикова слова знакомой. Верить ей она отказывалась, споря: «Неправда, неправда! Это все американская пропаганда!»

В сентябре 1947-го Вера с дочерьми отправилась из Парижа в Москву. Вслед за ними приехать должны были и Угримовы-старшие. Вернуться хотел и брат Веры. Против выступала только его жена Ирина, уехавшая из России по собственному желанию.

«Она говорила: „Я чувствую, что мы будем посажены, я это знаю“, — пересказывала ее слова Вера Рещикова. — Была большая драма у него [Александра Угримова — младшего] в этом смысле. Он [хотел] только на родину, только работать». 

«Драма» вскоре разрешилась сама собой: 25 ноября 1947 года Угримова-младшего, тогда жившего с семьей во французском городе Аннеси (или Анси) и работавшего на мельнице в должности технического директора, арестовали без объяснения причин. В тот же день под стражу был взят и его отец.

Вскоре Угримовых вместе с другими русскими эмигрантами перевезли в Берлин, где передали советским военным. Только тогда, вспоминал Угримов-младший, французы предъявили ордер. Как писал Александр, в нем было коротко сказано, что «мы представляем опасность для существования Четвертой республики».

В Советский Союз Угримовых и других эмигрантов отправили под охраной на поезде. На остановках к составу иногда подходили деревенские женщины, торговавшие салом и молоком. «И часто спрашивали: „Кто вы такэ?“ Когда мы отвечали — русские, почему-то никто не верил, смеялись: „На русских совсем не похожи, русские не такие“». 

Вслед за мужчинами из семьи Угримовых в Советский Союз отправились и женщины — Надежда и Ирина с дочерью Таней. «Они сели на пароход „Россия“ из Марселя в Одессу и со своим скарбом поехали в апреле 1948 года, — рассказывает Наталья Бруни. — В Одессу приплыли в ночь на 1 мая, где их встречали автоматчики. Они ничего не понимали, целовали землю: „Родина, милая родина“».  

* * *

На следующий день после приезда в Москву Вера Рещикова с дочерьми отправилась в «свой дом» — на пересечении Сивцева Вражка и Плотникова переулка. «Уезжая, мы поселили [там] своих друзей», — рассказывала она. И вспоминала, как те ее встретили: «„Ах, Верочка! Приехали! Приехали!“ Но тут же сказали что-то такое: „Вот ваша лампа висит, если хотите, можете взять“. Я безумно обиделась». 

В Москве она с дочерьми поселилась у семьи Гаркави. «Они были в шоке, потому что скрывали много лет, что у них есть родственники за границей, — рассказывает Наталья Бруни. — Эти приехали — картавые, шумные, свободные. Громко кричали, грассируя: „Где у вас тут цер-р-рковь?“ А тут серая, забитая сталинская Москва». 

«Со всех углов испуганные лица», — заметила тогда Вера.

По словам Натальи, у себя Угримовых приняли только три семьи — композитора Анатолия Александрова, художника Льва Бруни и поэта Бориса Пастернака. За сына Льва Бруни, тоже художника и героя войны Ивана, вскоре вышла замуж Нина Рещикова. У них родилось трое детей: Наталья, согласившаяся рассказать «Медузе» о своей семье, а также Лев и Надежда (для домашних — Дюка; «Дворянское безобразие — коверкать имена», — смеясь, объясняет ее старшая сестра). 

Во второй день пребывания в Москве Вера Рещикова позвонила Борису Пастернаку. «Что я там несла, я сейчас вспоминаю с ужасом, — рассказывала она много лет спустя. — То, чего совершенно нельзя было говорить в те годы. Что я только что была в Англии и видела его сестер».

Пастернак все же позвал ее к себе домой на обед, в конце которого его жена Зинаида тихо спросила: «Верочка, можно спросить, а зачем вы приехали?» На что ответ, по словам Рещиковой, дал сам Борис Пастернак: «Она патриотка! Она патриотка!»

«Мозги у них стали проясняться, только когда посадили Александра Александровича [Угримова-младшего], его жену Ирину, ее мать и сестру», — говорит Наталья Бруни. 

К тому времени семья Угримовых была разделена: дочери Веры Рещиковой — Нина и Ирина — учились в Москве. Саму Рещикову советские власти отправили в деревню в Калужской области — преподавать немецкий и французский языки. Ее отец Александр Угримов по распределению сначала отправился в Ульяновск, затем, в 1950-м — в ту же Калужскую область, где до пенсии проработал агрономом на сельскохозяйственной опытной станции. 

Александр Угримов — младший два с половиной месяца провел в Саратове, на должности заместителя главного инженера крупной мельницы. Пока 15 июня 1948 года не проснулся оттого, что с него сдернули одеяло оперативники. Следствие по его делу длилось несколько месяцев; столько же он пробыл сначала во внутренней тюрьме на Лубянке, затем — в Лефортовской тюрьме. А в ноябре в кабинете тюремного начальства прочел приговор, который ему заочно вынесла «тройка»: 10 лет исправительно-трудовых лагерей за «оказание помощи международной буржуазии» (пункт 4 статьи 58 УК РСФСР).

На допросах, вспоминал позже Угримов-младший, следователей интересовала в том числе его деятельность в Сопротивлении.

«Мне скрывать было нечего, но и тут меня быстро постигло мудрое разочарование: их это интересовало только с точки зрения моих возможных связей с иностранными разведками и контрразведками, а к борьбе с оккупантами они отнеслись без всякого (умышленно притом) интереса, с презрительным пренебрежением, — писал Александр. — Так Сопротивление обратилось для меня в сильную нагрузку, а не в облегчение».

В декабре того же года в вагонзаке Александр встретил жену Ирину — ее осудили по 58-й статье за пребывание за границей и «контакт с антисоветскими силами, находящимися за пределами СССР», приговорив к восьми годам лагерей. Это была первая встреча супругов после отъезда из Франции.

Десять лет лагерей получила сестра Ирины Татьяна (тоже по 58-й статье), их матери Екатерине дали пять лет ссылки в Новосибирскую область, признав «социально опасным элементом». 

Тринадцатилетнюю Таню — дочь Александра и Ирины — советские власти отправили в «Даниловский распределитель» — детский дом в Свято-Даниловском монастыре, охраняемый часовыми с винтовками. 

Из воспоминаний Татьяны Угримовой: 

Всего через несколько дней Таня заболела, и из распределителя ее перевели в городскую больницу. Там девочку нашли оставшиеся на свободе родственники и забрали к себе.

Александр и Ирина Угримовы были реабилитированы и вернулись в Москву только через шесть лет, в 1954 году, уже после смерти Сталина. 

В которой Советский Союз заканчивается. А Россия начинается

— Ваша семья не жалела, что вернулась?

— Нет, никогда, — уверенно отвечает Наталья Бруни на вопрос корреспондента «Медузы».

И, подумав, добавляет: «Александр Александрович [Угримов-младший] всегда испытывал чувство вины перед своей женой и дочерью. Но он никогда не говорил, что [вернулся] зря. Вообще, никто из них никогда не сказал ни одного такого слова. Что в душе было, я не знаю. Но думаю, что и в душе они приняли свою судьбу. Вот как их отсюда выкинули, так и оттуда [из Франции]. Дважды высланные люди». 

«Они, конечно, были очень мужественные, — рассуждает Наталья. — Мне кажется, это потому, что они были верующие». 

В этом апреле Наталье Бруни исполнилось 73 года. Почти 50 из них она в браке с историком-искусствоведом Андреем Сарабьяновым, с которым познакомилась еще подростком. У пары четверо детей и 11 внуков.

Первые годы жизни запомнились Наталье коммунальной квартирой на Полянке. «У семьи Бруни там было две комнаты, — рассказывает она. — В большой, 20-метровой, жила моя бабушка, Нина Константиновна Бруни — дочь поэта Бальмонта. И ее двое младших детей, тогда школьники. А в маленькой, 14-метровой, жили мой папа, моя мама, я, мой брат Лев, и потом родилась наша младшая сестра Дюка». 

«Жили мы, как все тогда, очень хорошо, весело, — добавляет Наталья. — Мама, чтобы побыть одна, в шкаф садилась и закрывала дверцу». 

Отец Натальи Иван Бруни работал художником и иллюстратором детских книг. Мать Нина, окончив во Франции Сорбонну, в Москве поступила в Институт иностранных языков и затем стала переводчиком в ТАСС. «Она переводила разные вещи, — говорит Наталья. — Например, первой перевела [на русский] „Чуму“ Камю».

Французский, добавляет Наталья, был вторым языком в семье. На нем ее мать проверяла у детей домашние задания, на нем же общалась с другими женщинами семьи. 

Ребенком Наталья проводила много времени в Калужской области, у своей бабушки Веры и ее родителей. Веру Рещикову она описывает как «очень веселую» и «интересную», но «с тяжелым характером». Прадед, Александр Угримов — старший, по ее словам, был «ужасным франтом в молодости», «с такими роскошными усами», хорошо воспитанный и образованный. Прабабушка Надежда, «очень добрая», была «умнее его в сто раз».

В то время Угримовы-старшие, по воспоминаниям их правнучки, жили в длинном бараке, оборудованном под несколько квартир, каждая — с отдельным входом.

«Обстановка такая: портреты предков висят на стене, какой-то шкафчик из былых времен, жуткие кровати и моя маленькая раскладушка, старый диван, дедушкин письменный стол, иконы, конечно. Что еще из старой жизни? Серебро (в смысле ложки, вилки) они увезли и привезли обратно. Обратно привезли венецианское зеркало, которое потом подарили мне на свадьбу, оно у меня до сих пор висит, — описывает Наталья Бруни. — В общем, смесь нищеты с бывшим благородством». 

Родственники, добавляет Наталья, развивали ее «всячески». Прабабушка пела песни, а вместо сказок рассказывала сюжеты опер, «особенно русских». Дедушка читал вслух роман «Дети капитана Гранта» и другие книги.

Первой в Москву из Калужской области вернулась Вера Рещикова. После смерти Сталина в 1953 году, рассказывает ее внучка, она снимала в городе «всякие комнаты» на деньги, полученные с частных уроков французского, «ходила и обивала пороги», добиваясь разрешения приехать в Москву ее родителям. Советские власти позволили сделать это только в конце 1950-х.

«Им дали маленькую двухкомнатную квартиру, — рассказывает Наталья Бруни. — В одной комнате жили прабабушка и прадедушка, в другой — Вера Александровна и [ее младшая дочь] Ирина. Она преподавала в Гнесинском училище, никогда не вышла замуж и всю жизнь жила со своей мамой». 

Наталья Бруни была знакома и со своим дядей (по совместительству крестным) Александром Угримовым — младшим. «Никто больше его не смеялся, не шутил, не говорил глупостей», — характеризует она. И добавляет, что, хотя с ней Александр годы в лагере никогда не обсуждал, она с детства знала: «мой крестный сидит в тюрьме, его посадил гад Сталин». И понимала, что говорить кому-то об этом нельзя. 

После освобождения из лагеря Угримов-младший познакомился с писателем Александром Солженицыным, стал его близким другом и одним из хранителей рукописей. Угримов-младший умер весной 1981 года, в 2004 году были опубликованы его мемуары — над ними его дочь Татьяна работала вместе с Андреем Сарабьяновым. 

К семье, предполагает Наталья Бруни, всегда было повышенное внимание со стороны властей. «Но вы знаете, моя мама осталась до самой своей смерти абсолютно свободным человеком, — добавляет она. — В ней советского не появилось нисколько. Она как жила в свободном мире [во Франции], так и здесь жила». 

Распад Советского Союза, говорит Наталья, ее семья восприняла с радостью. Угримовы-старшие к тому времени уже умерли, но с Натальей жила ее бабушка Вера Рещикова — она, как и отец, умерла в возрасте 100 лет. 

«Я помню, когда над Кремлем опустился красный флаг и поднялся трехцветный, мы смотрели телевизор, — рассказывает Наталья. — И баба Вера говорит: »Господи боже мой! И все это уместилось в одну мою жизнь!«»

Эпилог

«Мамочка, мы через год вернемся» — такими словами с Натальей Бруни простилась ее дочь Елена, когда после вторжения России в Украину решила с детьми (их у нее двое) уехать на время в Грузию. 

Елена, которую в семье называют Лелей, рассказывает Наталья, — младшая из ее детей. До отъезда работала в Музее Булгакова и делала с отцом выставки, теперь работает с детьми.

«Мне было довольно трудно, — признается Наталья. — Я сказала: „Да вы что? Они [Угримовы] тоже говорили, что через год вернутся“. Но я абсолютно нормально это восприняла, потому что ее старшему сыну 17 лет». 

Сама Наталья уезжать из России не хочет и представляет это возможным, только если возникнет «угроза жизни» ее детям. Перед эмиграцией, говорит она, у нее «генетический ужас».

«Мама мне всегда говорила: „Нет ничего страшнее эмиграции“, — объясняет Бруни. — Я не могу жить нигде, кроме Москвы, понимаете? Когда я подростком на все лето уезжала в Крым или в деревню, я так скучала по Москве, чуть с ума не сходила! Я очень много ездила за границу, я знаю французский, очень хорошо знаю Париж. Но никогда мне не хотелось нигде жить. Я всегда хотела домой».

О том, чтобы уехать за границу, говорит Наталья, не думали и ее родственники по линии Угримовых. Хотя в конце 1970-х у них появилась возможность иногда путешествовать и бывать в том числе в Париже, где у них остались друзья. Тогда же брат Натальи женился и переехал в Швецию, сестра — в США; позднее оба вернулись.

«Их [Угримовых] так воспитывали, что они должны вернуться в Россию, ей служить. Что лучше России нет, — объясняет Бруни. — Жить в эмиграции очень сложно, там совсем не сахар. Полынью пахнет хлеб чужой». И тут же предполагает: «Даже если бы они захотели [вернуться за границу], кому они там нужны? Да еще с такой кучей детей и родственников, как у нас?»

За три месяца войны из России уехали как минимум 150 тысяч человек. Но сравнения с событиями столетней давности Наталья Бруни считает неуместными: «После революции люди бежали, спасая жизнь. Сейчас тоже бегут, спасая жизнь. А мои-то были высланы. Они хотели остаться здесь, надеялись приносить пользу своей стране». 

«Я ужасно себя чувствую, — говорит Наталья Бруни. — Я себя чувствую ужасно не из-за того, что мои друзья уезжают. А из-за того, что моя страна убивает моих любимых украинцев».

Под Полтавой, на северо-востоке Украины, у семьи Бруни несколько домов. Последние 25 лет они проводили там каждое лето. В начале войны эти дома Бруни передали украинским беженцам.

«Просто каждое утро просыпаюсь и не могу поверить, что это правда. Каждый раз надеюсь, что это морок какой-то. Дожила на старости лет до такого ужаса», — говорит о войне Наталья.

И в который раз повторяет: «Но я бы никогда не уехала. Да и некуда, некуда мне. Зачем мне? Если будут убивать, пускай здесь убьют».