«Сезон отравленных плодов» — роман о детях, которые невольно повторяют ошибки своих родителей И о травмах поколения, выросшего в России в девяностые и нулевые

Литературный критик Галина Юзефович рассказывает о романе Веры Богдановой «Сезон отравленных плодов». Главные герои книги — подростки Женя и Илья, которые знают и любят друг друга с детства. Взрослея, они воспроизводят ошибки своих родителей. Рассказываем, почему роман Богдановой, в основе которого любовная интрига, в действительности описывает травмы целого поколения, выросшего в девяностые и нулевые.

Вера Богданова. Сезон отравленных плодов. М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2022

На первом, самом верхнем уровне новый роман Веры Богдановой «Сезон отравленных плодов» — это очередная история невозможной любви, эдакая баллада о Тристане и Изольде в декорациях девяностых, нулевых и двухтысячных годов.

Женя и Илья знакомятся на даче в 1995-м. Ей одиннадцать, ему двенадцать, вместе они лазают по деревьям, едят кислые яблоки, слушают один плеер на двоих — удивительным образом им нравится одна и та же музыка. В следующий раз Женя и Илья встречаются через пять лет — в этот раз они вместе катаются на мотоцикле, впервые пробуют алкоголь, ходят на дискотеку в соседний поселок. Проходит еще пять лет — и вот уже Женя с Ильей, оба студенты (она учится на переводчика, он в финансовом), страстно целуются в кинотеатре, они созданы друг для друга, они знают об этом с первой встречи, с того мгновения, как их связал провод наушников, и этого не отменить.

Проблема в том, что Илья и Женя — двоюродные брат с сестрой, их матери, разбитная Мила и забитая, скучная Света, — родные сестры, а дача их общего детства — это дача их общей бабушки, на которой Женя выросла, а Илья бывал наездами. У их отношений нет будущего, они не смогут быть вместе, их семьи никогда не примут их в качестве пары, а значит, им нужно расстаться. Но как расстаться с тем, кому ты предназначен от века?

Впрочем, как уже было сказано выше, история проклятой, обреченной любви — лишь наружный слой, верхний этаж истории, которую рассказывает нам Богданова. В романтическую коллизию вложен другой сюжет — менее драматичный и эффектный, но, пожалуй, куда более значимый, и сюжет этот связан с особенностями, скажем мягко, семейных отношений в постсоветское время. 

Формально родителей Жени не назовешь плохими. Они стараются дать дочери все лучшее, днями напролет торгуют колготками на вещевом рынке, а вечером еще находят силы проверить у нее домашку и поднажать, чтобы не филонила с английским (Жене предстоит выучиться на переводчика — так решила семья). Они суровы, но не жестоки: ругают за дело, хвалят редко и скупо (главное — не перехвалить). В нее не верят, да и ей самой верят не часто: любой рассказ Жени воспринимается как фантазия или, попросту говоря, вранье («Женечка у нас с детства странненькая, что ж поделать»). Мать знает, что, когда папа не в духе, его лучше «не сердить». Что если 16-летнюю Женю грубо облапали соседские парни, то это просто потому, что Женя неправильно одета, да и вообще нравиться мальчикам — это же хорошо. Отец убежден, что главное — вылезти из грязи и нищеты, в которые им самим пришлось рухнуть в девяностые, и ради этого он будет прессовать дочь всеми доступными способами — ради ее же блага, конечно, и без рукоприкладства. Ну пара подзатыльников разве что — чтоб лучше старалась, бестолочь. 

У Ильи ситуация хуже: мать родила его сразу после школы. Отчим, «бизнесмен» первой, перестроечной еще волны, пьет и бьет мать, да и Илье с сестрой достается. После смерти отчима, спьяну замерзшего в сугробе, мать медленно спивается, легко и без сожалений перекладывая на Илью все заботы по хозяйству. Илья растет с одной мыслью: быть мужиком, вырвать у жизни свой кусок благополучия, чего-то добиться, вытащить из ямы мать и сестру, и главный его страх — это страх неуспеха, несоответствия ожиданиям.

Нелюбимые, несчастливые дети сами становятся родителями и с радостной готовностью воспроизводят уже в своих семьях модели, некогда изуродовавшие их самих. Дед Жени и Ильи избивал дочерей, и каждая из них в результате выбрала себе мужчину, в большей или меньшей степени повторяющего отцовский паттерн. Модель, описанная Людмилой Петрановской в ее знаменитом эссе «Травмы поколений», находит живое воплощение в Илье и Жене: оба они вырастают в тревожных, болезненно неуверенных в себе людей, едва ли не с гротескной выпуклостью воспроизводящих все слабости, неврозы и внутренние проблемы нынешних 30–40 летних. 

Однако и этот — психологический, поколенческий уровень — не финальный в «Сезоне отравленных плодов». Сквозь него просвечивает еще один — пожалуй, главный если не для самого автора, то во всяком случае для сегодняшнего читателя. Фоном для отношений Ильи и Жени служит постоянная опасность — почти привычная, то на время уходящая вглубь, то вырывающаяся на поверхность взрывами домов в Москве, терактами на «Пушкинской» и «Рижской», падением самолета, захватом «Норд-Оста». Ничто не надежно, смерть подстерегает тебя где угодно, ни к чему нельзя привязываться слишком сильно. Мир враждебен и одновременно зыбок, в нем не на что опереться.

Женя в какой-то момент всерьез начинает полагать, что происходящее на рубеже девяностых и нулевых — своеобразная плата за их с Ильей беззаконную любовь, жесткое предостережение от мироздания: оставь его, не смей, не думай. И в тогдашних реалиях эта классическая схема под общим наименованием «детское всемогущество» («Это все я, это из-за меня!») не выглядит совсем уж абсурдно, предлагая хоть какую-то структуру и подобие логики посреди хаоса.

Вечный и неискоренимый страх, вытесненный в область бессознательного и помноженный на вынесенные из семьи душевные увечья, лежит в основе отношений Жени и Ильи. Но этим его власть не исчерпывается: он же определяет их отношения с другими партнерами, с родителями, с коллегами и работодателями, с самими собой. Этот страх во многом объясняет, как устроено все поколение людей, родившихся в восьмидесятые и взрослевших в девяностые, и выводит разговор об одной конкретной невозможной любви на уровень масштабного концептуального обобщения.

И хотя ради этого Вере Богдановой пришлось отчасти пожертвовать индивидуальностью своих героев (и Илья, и Женя, и их близкие выглядят не столько живыми теплыми людьми, сколько движущимися и говорящими социальными типами), игра определенно стоила свеч: такого ясного, болезненного и вместе с тем сострадательного диагноза целому поколению в новейшей русской литературе не ставили давно.