истории

«Вам „ну и что“. А это мой отец» Фрагмент книги Жанны Немцовой — о ночи, когда был убит Борис Немцов

Источник: Meduza

В издательстве «Бомбора» вышла автобиографическая книга Жанны Немцовой «Дочь своего отца». Это одновременно история и политика, и его семьи, и самой Жанны Немцовой, основавшей «Фонд Бориса Немцова за свободу». С разрешения издательства «Медуза» публикует главу «Самая страшная ночь в моей жизни», в которой Немцова рассказывает о 27 февраля 2015 года — дне, когда возле Кремля был убит один из лидеров российской демократической оппозиции.

Мне трудно писать эту главу. Поэтому начну почти телеграфно — каким был последний год жизни отца.

Летом 2014 года Юра, брат моего отца, отмечал свой день рождения. Собрались родственники и друзья — много гостей, но так или иначе все со всеми были знакомы.

Я уехала раньше, а отец остался почти до конца. И в какой-то момент речь, конечно, зашла о переходе Крыма под контроль России. Друзья Юры были сторонниками этого, не осознавая, какие плачевные последствия ждут экономику и имидж страны и насколько усилится давление на оппозицию и независимую прессу. Сам Юра тоже не воспринимал этот шаг Путина как однозначно плохой.

Отец с пеной у рта доказывал им очевидные вещи, приводил аргументы — и рациональные, и эмоциональные. И не нашел понимания.

После того дня рождения он написал грустный пост в твиттере, который звучал примерно так: «Если уж я не могу убедить собственного брата и его друзей, как же я могу убедить жителей России?»

Это стало колоссальным ударом для отца. Он мог общаться с совершенно разными людьми на совершенно разные темы — и убеждать их. Он мог выступать перед враждебно настроенной публикой — и менять ее отношение к себе и к тому, что он говорил. И вдруг он почувствовал, что его не слышат его же родственники и знакомые! Какая политическая карьера может быть у человека в стране, где его не понимают даже близкие?

В обществе была очень сильна эта короткая «крымская эйфория». Не очень правильная параллель, но все же ее приведу: убедить россиян в 2014 году в том, что Крым не нужно присоединять, — это как убедить россиян в 1914 году, что не нужно вступать в Первую мировую войну.

Почти любая война и захват новых территорий на первом этапе поддерживаются обществом. Кажется, это будет блицкриг, который приведет к стремительной победе. В стране резко повышаются патриотические настроения — но так же резко и падают. В 1917 году уже никого нельзя было убедить в том, что России стоит продолжать вести войну.

В начале января 2015 года вышел очередной номер еженедельной французской сатирической газеты Charlie Hebdo, где была опубликована карикатура на пророка Мухаммеда. Это вызвало гнев исламистов и привело к штурму редакции исламскими боевиками: погибли 12 человек, в том числе главный редактор и карикатурист Стефан Шарбонье.

Отец тогда написал пост на «Эхе Москвы» под заголовком «Исламская инквизиция», привожу выдержку из него: «Испокон веков людей убивали за веру. Римляне распяли Христа и преследовали христиан, в Средние века сотни тысяч людей сгорели заживо в кострах инквизиции. Преследовались и ученые (Галилей), и священники (Джордано Бруно), и писатели, и поэты. Инквизиция свирепствовала во Франции, Испании, Италии, Португалии и Германии на протяжении многих веков, начиная с XII века и вплоть до начала XIX. Ее расцвет пришелся на XVI и XVII века. Закончилась она с победой Французской революции и с созданием европейских светских государств. Ислам — молодая религия. Возникла она в VII веке, то есть ислам моложе христианства примерно на 600 лет. И если христиане живут в XXI веке, то мусульмане — в XIV—XV. Замечу, XIV—XV века — расцвет инквизиции, судов над еретиками и костров с заживо сожженными. Сейчас мы — свидетели средневековой исламской инквизиции. Пройдут века, и ислам повзрослеет, а терроризм уйдет в прошлое. Но сидеть и ничего не делать тоже не стоит. История инквизиции многому нас учит».

Пост вызвал бурную дискуссию в социальных сетях. Я упоминаю здесь о нем, потому что уже осужденный сейчас Заур Дадаев, один из исполнителей убийства, утверждал сразу после ареста, что организовал покушение на Немцова из-за его негативных высказываний о мусульманах, проживающих на территории России. Следственный комитет отверг религиозный мотив убийства отца.

Я уже рассказывала: в феврале 2015 года мы вместе с мамой и отцом поехали в Ярославль. Отец тогда неважно себя чувствовал, был простужен. Ему в Ярославле нужно было представлять свою антикризисную программу, а мы хотели просто погулять.

Мы ехали в поезде, разговаривали… Отец был не в свойственном ему состоянии апатии. Усталости и апатии. Причем усталости не физической, а моральной, связанной с бесконечным давлением на него.

Он чувствовал, что многие его не понимают. Он постоянно боролся за возможность выступить — в том же Ярославле до последнего момента было непонятно, найдется ли хотя бы одна площадка, на которой ему дадут возможность презентовать свою программу.

Мы говорили… и у меня возникло ощущение, что у отца есть желание вернуться в семью. Не знаю, согласится со мной мама или нет, но я точно почувствовала: он хотел бы. Может быть, даже сам до конца не отдавая себе в этом отчет. В принципе, это логично: когда тебе плохо, ты идешь к близким людям, проверенным годами. К тем, кто тебя знает десятки лет, с кем ты провел жизнь.

Может быть, это его желание и реализовалось бы, если история развивалась бы по-другому.

После развода родители не прекратили общаться. Да, были сложные моменты, но они их пережили и стали относиться друг к другу как близкие родственники. Я нередко встречала такое в других парах: люди расстаются, но в какой-то момент замечают, что становятся даже ближе друг к другу.

Впрочем, и это не догма — немало пар даже через десять или двадцать лет после расставания слышать не хотят друг о друге.

Мы вместе приехали в Ярославль. Отец выступил. Все прошло хорошо, его настроение стало более приподнятым. После мы с мамой пошли гулять по Ярославлю, он — на деловые встречи. Договорились поужинать вместе.

Ближе к вечеру идем по центру Ярославля — и вдруг навстречу он!

Говорит:

— Не получается с вами поужинать. У меня скоро обратный поезд, а еще не все дела сделал. Давайте уж в Москве.

— Давай! — сказали мы.

Отец пожелал нам хорошего отдыха.

И это был последний раз, когда мы видели его живым.

1 марта 2015 года должен был состояться марш «Весна». Шествие против войны на востоке Украины. Отец не мог получить согласование на то, чтобы провести марш в центре Москвы. Все, что ему готовы были согласовать, — Марьино. Район на юго-востоке столицы.

Значит, Марьино. Отец согласился перенести место проведения антикризисного, антивоенного марша, чем вызвал сильную критику многих оппозиционеров, например Гарри Каспарова.

— Ну, Гарри, конечно, с Манхэттена виднее, где проводить митинг, — парировал тогда он.

Отец не стал выводить людей в центр Москвы на несанкционированный митинг: было непонятно, чем для каждого участника митинга могло бы это закончиться. Как минимум — административным арестом. Как максимум? Никто не знал.

Отец не считал себя вправе рисковать здоровьем и свободой людей, поэтому и согласился провести согласованный с правительством Москвы митинг в Марьино.

Тогда же, в двадцатых числах февраля, отец написал в «Фейсбуке» пост о том, что Украине нужен свой Гайдар — сильный, волевой реформатор, который будет способен провести болезненные, непопулярные, но необходимые реформы. И что такого человека в Украине пока нет.

Этот пост понравился многим из постоянных критиков Бориса Немцова из-за его позиции по Украине. Понравился настолько, что ко мне даже подошел ведущий программы «Обозреватель» на РБК, Игорь Виттель, и сказал:

— Борис Ефимович так хорошо написал про Украину… Ты не могла бы позвонить ему и пригласить к нам на программу?

Я удивилась (на РБК мой отец был если не персоной нон грата, то максимально приближенным к этому статусу), но позвонила.

— Да ну вас на фиг, — я слышала, как он поморщился. — У меня важное выступление на «Эхе Москвы» по поводу предстоящего марша. Не буду к вам приходить. Не до вас.

И это был последний раз, когда я разговаривала с отцом.

27 февраля Платон Лебедев пригласил журналистов на неформальную встречу, в их числе была и я. Один из партнеров Ходорковского, он долго сидел в тюрьме, а через год после освобождения организовал встречу со СМИ. Такие встречи называют «off the record» — спикер и журналисты просто общаются между собой без права публикации содержания разговора.

Честно скажу: не помню, о чем мы тогда говорили. Встреча закончилась поздно, я вернулась домой уставшей… Вскоре из Нижнего Новгорода приехала мама: 1 марта у меня начинался отпуск, и мы решили с ней улететь на неделю в Италию.

Моя съемная квартира на Пятницкой — это спальня и гостиная, совмещенная с кухней. Я ушла в спальню, мама легла в гостиной… Телефон я выключила после 22:00 — всегда отключаю его на ночь, чтобы была возможность выспаться.

В ту ночь мама свой телефон не выключила.

Это был страшный крик. Очень страшный.

Мама вбежала ко мне в комнату:

— Отца убили!

Ей позвонила подруга — прочитала в новостях.

— Это какой-то бред! — я включила телефон.

Руки тряслись, но я была уверена: это глупость, фейк, обман — что угодно, но не правда.

На меня обрушилось множество сообщений — сочувствующих, пугающих, шокирующих. Я не поверила ни одному. Открыла CNN — почему-то в тот момент мне показалось, что только по CNN я узнаю правду.

И прочитала: это правда. Моего отца убили.

Мы с мамой оделись, вышли на улицу. Моросил дождь.

Большой Москворецкий мост — место гибели отца — совсем недалеко от Пятницкой. Но мы взяли такси: не было сил идти пешком.

В такси работало радио — выпуск новостей. Диктор сообщал, что Борис Немцов убит.

— Ну и что? — словно сам себе проворчал таксист. — Невелика потеря.

— Вам «ну и что», — словно сама себе ответила я. — А это мой отец.

Я запомнила этот мимолетный разговор. Он слишком показательный, чтобы его забыть. Какая-то часть людей, и совсем немаленькая, уверена, что «это их не касается». Подумаешь, какая-то борьба между политиками… Это вообще «не из моей жизни».

Вокруг моста — оцепление. Мы пришли слишком поздно: многие, кто приехал раньше, уже разошлись. Нас уже не пустили к месту гибели. Тело накрыли черным целлофановым пакетом, рядом стояла машина «скорой помощи»… Я встретила Владимира Кара-Мурзу.

Было странное состояние, которое я не могу описать словами. Просто нет таких слов.

Мы постояли с мамой на мосту.

— Пошли, что ли, выпьем, — сказала я маме.

— Ну пошли, — бесцветно отозвалась она.

Ближайшим кафе оказался грузинский ресторан. Мы зашли, заказали себе вина. Был вечер пятницы. Рядом с нами веселились за столиками компании мужчин и женщин. У них все было хорошо: закончилась рабочая неделя, и даже зима уже заканчивалась.

А мы с мамой смотрели друг на друга.

Мы говорили о том, как сказать бабушке, что ее сын убит. Боялись, что она утром включит радио, услышит страшную новость и не переживет.

Звонили и не могли дозвониться до моего брата Толи, тети Юли, ее мужа, чтобы кто-нибудь пришел к бабушке утром и сообщил ей страшную новость. Чтобы был рядом с ней.

Дозвонились. Договорились. Ушли домой.

Дома я открыла «Фейсбук» — на меня полетели сообщения от незнакомых мне женщин. «У меня ребенок от вашего отца». Одно, второе…

— Хватит, — я хлопнула крышкой ноутбука. Выносить еще и это у меня не было сил.

Дни до похорон скомкались в сумбурный ком.

Позвонил Юра — он был на горнолыжном курорте.

Утром пришли подруги — мы сходили с ними на мост, положили цветы.

Бабушка оказалась самой стойкой. Утром 28 февраля к ней действительно пришли моя тетя Юля и брат Толя и сказали ей:

— Боря убит.

Бабушка секунду молчала, а потом произнесла спокойно и твердо:

— Мы собираемся и едем в Москву.

Уже было понятно, что 1 марта пройдет не марш «Весна», а мемориальный марш Немцова. И что будет он не в Марьине, а в центре города — официальный, согласованный. Моей бабушке было 87 лет. Она пошла на марш.

Мы шли все вместе: бабушка, мама, я, мой брат, тетя… Шли семьей. Не знаю, как насчет новых членов семьи, которые в те дни как бы между делом сыпались мне на голову, но мы шли вместе.

Я даже не думала о том, сколько придет людей. Мне было важно пройти этот марш самой. Но когда мы пришли к метро «Китай-город», я была поражена: казалось, люди пришли со всей Москвы. Мы спустились от метро до набережной, прошли по ней до Большого Замоскворецкого моста.

Довольно длинный маршрут — особенно для женщины, которая в 87 лет потеряла своего сына. Но бабушка прошла его вместе с нами, от начала до конца. И держалась стойко. Может быть, это была ее реакция на стресс. Но она показала нам образец мужества. Это она поддерживала нас. Не мы ее, а она нас. Помню, у меня случилась истерика в морге — именно бабушка меня утешала и приводила в чувство.

Воспоминания о том марше у меня тоже остались обрывочными — как и о дне, когда был убит отец.

Помню, что на митинг вышло около 50 тысяч человек. Помню, что над нами летали вертолеты. Помню, что полиции было очень много, но она никого не задерживала и вела себя максимально корректно. Помню, что я встретила на марше Явлинского и сказала ему что-то неприятное. По-моему, я перепутала название его программы развития России: вместо «500 дней» сказала «300 дней». Его такие вещи задевают. Ощущение, что с тех пор он не слишком хорошо ко мне относится.

Помню, что были марши памяти и во многих российских регионах.

Отца похоронили 3 марта на Троекуровском кладбище. Это был день рождения моей бабушки. Гражданскую панихиду решили организовать в Сахаровском центре. Когда меня спрашивали, сколько времени займет панихида, я говорила: «Давайте возьмем максимальное — четыре часа. Уж за четыре часа успеют проститься все, кто хотел».

Нам не хватило четырех часов. Люди шли, шли и шли. Очередь в Сахаровский центр растянулась от Курского вокзала. Мой приятель, инвестиционный банкир, рассказывал мне:

— Я приехал, увидел — вот это очередь! А у меня ну совсем нет времени стоять. В общем… ты не обижайся, но я дал денег тем, кто стоял впереди, чтобы они пропустили меня вперед.

Я не обижалась. Я стояла в стороне, стараясь быть незамеченной, мне было больно, и в то же время сквозь боль пробивалось чувство, которое можно было бы назвать радостью — от того, сколько людей пришло к отцу. И история моего приятеля прозвучала настолько сюрреалистично, что, казалось, только ее и не хватало в этом безумном дне.

Перед началом гражданской панихиды меня спрашивали, пускать ли в Сахаровский центр прессу.

— Да, впустите всю прессу, какая приедет. Все же мой отец был политиком, — ответила я.

Когда я только зашла в Сахаровский центр, показалось, на меня смотрят все камеры мира.

Когда гроб с телом отца вынесли, его встретили аплодисментами.

Отпевание провели прямо на Троекуровском кладбище. Не могу сказать, что отец был верующим, но родственники все-таки решили провести этот обряд. После кладбища мы поехали на поминки в ресторан ВQ на Пятницкой — один из любимых ресторанов моего отца.

Поминки вел Павел Шеремет — журналист, которого в 2016 году убили в центре Киева.