истории

«Угловая комната» Тимура Валитова — роман о студенте, который хоронит отца. А на самом деле — о травмах поколения 90-х

Источник: Meduza

Литературный критик Галина Юзефович рассказывает о романе «Угловая комната» — дебютном для Тимура Валитова. Эта книга с отсылками к Камю и Цветаевой — личная история начинающего писателя, который хоронит своего отца. А еще это рассказ о неустроенности, травмах и бегстве от свободы поколения, выросшего в 1990-е годы.

Тимур Валитов. Угловая комната. М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2021. 

Главный герой, молодой человек двадцати шести лет, студент магистратуры и начинающий писатель, во время дружеских посиделок в столичном баре получает сообщение от бабушки: его отец, многие годы проживший с инвалидностью, умер, надо ехать на похороны.

Последующие девять дней — поезд в родной город, бабушка, мать, младший брат по отцу — чужой и фактически не знакомый, воспоминания детства. Отца в них почти нет — то пил, то сидел, то болел, один раз подарил дешевый самосвал, еще пообещал купить игрушечный паровоз, да так и не сдержал обещания. Поиск ответов на вечные и вечно же бессмысленные вопросы типа «за что?» и «почему так вышло?», друзья детства, отпевание в часовне, кладбище, телефон разрядился, а зарядника нет, бабушка готовит «наполеон», всплывают на поверхность давно никому не нужные семейные тайны — мелкие, но безысходно горькие… 

Понемногу последовательность событий, кажущаяся нормальной в подобных обстоятельствах, начинает угрожающе завихряться и уплотняться, наливаться тяжестью не то температурного бреда (простудился, пока ходил под дождем, сидел на холодном, пил ледяное), не то перманентного алкогольного дурмана (а что еще делать в лимбе, отделяющем смерть тела от представления души ангелам, кроме как пить). Сквозь сорняки, пыль и какую-то перманентную недоустроенность большого провинциального поволжского города вдруг начинает пробиваться Париж, возникающий из безвкусно-цветистого, стилистически избыточного текста, выданного герою в дорогу почитать однокурсником — тоже начинающим писателем.

Эти два мира — обыденный и фантазийный, миражный — перенакладываются, в них начинают звучать схожие мотивы, которые понемногу сливаются в один рокочущий, драматичный, уводящий от жизни не к смерти даже, но к несуществованию, небытию. 

Образ Парижа и вообще Франции в «Угловой комнате» возникает многократно и в разных контекстах — так, к примеру, рано спившийся и давно умерший дед главного героя, в молодости отправленный по распределению куда-то в беспросветную деревенскую глушь, учит там французский и зачитывается Камю и Роб-Грийе. Это неслучайно: если искать рифмы для прозы Тимура Валитова где-то в мировой литературной традиции, то найдутся они в окрестностях Луи-Фердинанда Селина, Жана-Поля Сартра, Патрика Модиано и в особенности упомянутого уже Альбера Камю. В сущности, весь роман Валитова — это своеобразный парафраз «Постороннего» (только с вывернутым наизнанку финалом), а центрального персонажа французской линии зовут Батистом — так же, как главного героя «Падения».

Но главное, что объединяет «Угловую комнату» с двумя текстами Камю — это сквозная тема развоплощения, намеренного и направленного бегства от себя. 

Поездка в родной город, встреча лицом к лицу со своим прошлым и прошлым собственной семьи окатывает героя невыразимой и невыносимой экзистенциальной мерзостью. Насилие тиражируется из поколения в поколение, оно не знает ни социальных, ни возрастных барьеров. Самого героя грубо принуждает к сексу друг, его отца в детстве насилуют в подвале подростки постарше и это же насилие продолжается в лагере, куда тот попадает за дурацкий розыгрыш; лучший друг главного героя в юности насилует одноклассницу, а после превращает этот эпизод чуть ли не в главную мифологему собственной жизни, в ее краеугольный камень и точку отсчета. Алкоголизмом страдал дед героя — талантливый врач и интеллектуал, алкоголизм — не принятый, не осознанный никем, даже любящей матерью — убил его отца, а теперь властно пускает корни в нем самом. Унизительная нищета детства в 1990-е оборачивается тягостным безденежьем и убожеством дня сегодняшнего. Под заглаженной, бутафорски облагороженной поверхностью родного города (идет чемпионат мира по футболу, поэтому все здесь на скорую руку привели в порядок) бурлит, пенится и рвется наружу все та же извечная, неисцелимая скверна. Все меняется — и все остается неизменным.

Единственным и довольно логичным ответом на все это оказывается предельная бесчувственность, разрыв связи с собственными эмоциями, отказ от своей идентичности, от своего наследия — да и вообще от себя целиком. И именно поэтому вторым — помимо Камю — лейтмотивом «Угловой комнаты» становится «Прокрасться…» Марины Цветаевой с его идеей максимальной незримости, не-присутствия — это стихотворение герой выбирает как тему для эссе в магистратуре, которое пишет в немногие относительно светлые промежутки между попойками, бесцельными блужданиями по городу и случайными встречами.

Надо заметить, что «Угловая комната» Тимура Валитова обречена на сравнение с вышедшей полугодом раньше «Раной» Оксаны Васякиной. В обеих книгах центральной темой становится переживание смерти родителя своего пола, дающее старт переопределению себя и собственной жизни, осмыслению собственных особенностей, фиксации персональных границ. Странным образом совпадают и время (оба автора взрослеют в 90-е), и место (Поволжье), и манера письма, включающая в себя элементы автофикшна и потока сознания, балансирующая на стыке приземленной, едва ли не буквалистской грубости и выспренной поэтичности языка. Даже тема гомосексуальности звучит в обоих текстах — хотя и совершенно в разном смысле. Иными словами, не думать о «Ране», читая «Угловую комнату», решительно невозможно. Однако разница между этими текстами огромна: в отличие от героини Васякиной, несмотря ни на что движущейся через чистилище к свету, герой Валитова, стартовав из аналогичной точки, проходит сквозь то же пространство встречным курсом — в сторону селиновского «края ночи». Одна возносится, другой — рушится в бездну. 

Два разных метода переживания утраты, два противонаправленных вектора, пересекающихся в одной точке, позволяют объединить эти романы в, очевидно, не запланированный авторами и от того особенно волнующий диптих, сообщающий нам нечто крайне важное о поколении нынешних тридцатилетних — выросших в темные времена, раненых куда глубже, чем можно подумать при взгляде со стороны, делающих незримый и ежедневный гамлетовский выбор между «быть» или «не быть». И уникальность, но вместе с тем общечеловеческая понятность этого опыта, этого выбора, выглядит одновременно пугающей, обнадеживающей и объединяющей. Как уже было сказано выше, все меняется — и все остается неизменным, к добру или к худу.