истории

«Единственное, чего они хотят, — это заткнуть мне рот» Интервью бывшего заключенного Сергея Савельева, который передал правозащитникам видео пыток в колониях. А в итоге сам стал мишенью для силовиков

Источник: Meduza

В начале октября правозащитный проект Gulagu.net опубликовал серию видеозаписей, на которых заключенных российских колоний пытают и насилуют. Архив с этими видео проекту передал бывший заключенный Сергей Савельев — он работал администратором камер видеонаблюдения в туберкулезной больнице ФСИН в Саратовской области (ОТБ-1), когда отбывал девятилетний срок по обвинению в перевозке наркотиков. В середине октября Савельев, опасаясь преследования со стороны силовиков, попросил политическое убежище во Франции. А 23 октября его объявили в розыск и заочно арестовали. «Медуза» поговорила с Сергеем Савельевым о том, почему в колониях массово пытают людей — и как виновным в этом удается избежать наказания.

— Расскажите о себе. Сколько вам лет и откуда вы?

— Мне 31 год. Я из Беларуси, уроженец города Минска. Большую часть жизни я прожил именно там.

— Почему вы решили раскрыть свою личность после публикации видео с пытками?

— Для спецслужб моя личность секретом не была. Она была секретом только для общественности.

Спецслужбы выследили меня уже довольно давно, поэтому в этом [скрывать имя] особо не было смысла. Трудно назвать точную дату, но я уверен, что на протяжении нескольких последних месяцев они уже знали, кто я такой. 

— Как бы вы сами описали то, что показано на видео?

— «Активисты» — это другие осужденные, которые находились в саратовской ОТБ, — могли взять любого осужденного, на кого [им] показали пальцем. Уволочь его в пыточную и устраивать самые разные пытки. От банальных избиений и унижений до конкретных актов сексуального насилия в извращенной форме. Все что угодно могли сделать с человеком.

— Кто и как определял, кого из заключенных будут пытать?

— Это могли быть самые разные люди из числа высокого руководства, не только внутри учреждения. Я уверен, что это все идет гораздо выше: от кураторов со стороны управления ФСИН, со стороны ФСБ. Бывали, я думаю, решения и на местном уровне. Но в основном это происходило по заказу гораздо более высоких руководителей.

— Зачем вообще сотрудникам ФСИН нужны пытки? Какие у них цели?

— Цели могут быть самые разные. От банального наказания за провинности или неисполнения требований до вымогательства. Могут быть пытки с целью последующего шантажа или чтобы заставить человека оговорить кого-то.

Месть по заказу сверху также нельзя исключать. Если человек совершил преступление — например, ограбил или убил близкого человека кого-то, кто имеет власть в исполнительной системе, — тот мог бы заказать такое издевательство.

— Пытки позволяют добиться поставленных целей?

— Если все это происходит не один год, возведено в систему и происходит в ряде учреждений, то очевидно, что они [сотрудники ФСИН] довольны результатами.

— Что входит в архив, который вы вывезли из колонии?

— Это видеозаписи со служебных видеорегистраторов, камер видеонаблюдения, различные документы. Очень большой массив информации

— Каков объем архива? Больше терабайта, если не ошибаюсь?

— Около двух.

«Пытки — это заранее спланированные мероприятия»

— Вы сказали, что большую часть жизни провели в Минске. Как и когда вы попали в Россию?

— В 2013 году. Поехал по приглашению знакомого на заработки. Оказался в Краснодарском крае, но вернуться назад не смог. Я был задержан правоохранительными органами, а именно ФСБ, по подозрению в приготовлении к распространению наркотиков.  

В момент задержания я впервые столкнулся с насилием со стороны силовиков. Конечно, это оставило свой след на всю жизнь. Это были самые жесткие, самые сильные, самые тяжелые [побои]. Они продолжались целый день. Меня избивал десяток человек. Все в масках, вооруженные.

— Они требовали сознаться?

— Скорее это было избиение, чтобы сломить сопротивление, волю. Чтобы показать человеку, что теперь у него нет никаких прав. «Мы будем делать все, что захотим, нам за это ничего не будет». 

— Как вышло, что вас задерживали сотрудники ФСБ?

— Честно говоря, напрашивается вывод, что это изначально была какая-то их схема. Ведь в то время (Савельева задержали в 2013 году, — прим. «Медузы») подобными делами должен был заниматься Госнаркоконтроль, но занимались этим именно [сотрудники] ФСБ. Это наводит на какие-то мысли.

— Что происходило в СИЗО?

— На протяжении первых двух месяцев примерно раз в неделю продолжались избиения. Уже не с целью выбивания показаний, а чтобы я подписывал протоколы, которые они составляют, и не старался гнуть свою линию. [Это делалось] чтобы я шел на поводу у следователей и плыл по течению. После того как следствие было завершено, все материалы были переданы в суд и меня перевели в СИЗО № 3 города Новороссийска.

— Как отличалось отношение в новом изоляторе от изолятора ФСБ?

— Там со стороны администрации было полное равнодушие, им практически ни до чего нет дела. Я столкнулся с тем, что уже неоднократно слышал. Российский следственный изолятор — это антисанитария, переполненные камеры, полное отсутствие каких-то условий. Это просто бесчеловечное содержание. В камере на 12 человек нас порой сажали по 26. Спали иногда не просто в две, а в три смены. Трубы текут, бетонный пол растрескавшийся, с потолка сыплется штукатурка, огромные тараканы.

Почти полтора года длились судебные заседания, которые были больше похожи на формальные слушания. Меня просто привозили в суд, потом зачитывали эту историю [данные дела], которую написали следователи ФСБ, — страничку за страничкой. А потом слушание переносилось на следующий раз, потому что следователи очень много всего успели написать в моем деле. Почти книга получилась. Это были какие-то [литературные] чтения.

В конце был приговор [девять лет колонии]. После приговора меня направили отбывать наказание в Саратовскую область. Сначала я попал в ИК-10 и пробыл там около полугода.

«Приемка» там была довольно жесткая. В Саратовской области в принципе очень плохо относятся ко всем, кто приезжает из Краснодарского края. Считается, что в Саратовской области все зоны «красные»», а в Краснодарском крае все зоны «черные». И всех [осужденных], кто приезжает из Краснодара, надо обязательно взять и перевоспитать, «перекрасить».

Когда [нас] привезли, нас поместили в карантин. И в первый вечер были сильные побои. Причем избивали как другие осужденные-«активисты», так и сотрудники администрации.

— Как вы попали в больницу ОТБ-1?

— После флюорографического исследования мне сказали, что есть какая-то патология на легких, но какая именно — не могут разобраться. Было подозрение на туберкулез.

Для уточнения диагноза нужно было ехать в специализированное учреждение, в эту ОТБ-1. Такой регламент — хочешь не хочешь, но поедешь. Под этим предлогом могут вывезти любого осужденного из любого учреждения. Он не сможет отказаться от этапирования [в больницу].

Про ОТБ-1, конечно, знают все заключенные. Знают, что это страшное место и лучше не болеть. Я слышал о случаях, когда люди просто резались [вскрывали вены] в знак протеста: «Я знаю, что со мной сделают в ОТБ, я туда не поеду».

Когда мне сказали, что нужно ехать в ОТБ, я почувствовал страх и безысходность. Тем не менее по приезде в ОТБ физическое воздействие на меня не оказывалось.

Через пару дней после того, как стало известно, что я ничем не болею, ко мне пришел человек из отдела безопасности. Он сказал, что у них есть вакансия, нужен человек с какими-то базовыми навыками владения компьютером. Word, Excel, Photoshop — такие вещи. Все это я знал, умел. Поэтому на третий-четвертый день в больнице я стал работать в отделе безопасности. А дневальный отдела безопасности — это не тот человек, которого станут бить и пытать. Это кадр не из последних.

— Вы были один на этой работе?

— Со мной были другие [заключенные], но у них были другие функции. Непосредственно с видео они не работали. Обязанности были распределены.

— Расскажите о рабочем процессе.

— Работа с видеорегистраторами ведется постоянно, ежедневно. Каждый сотрудник ходит с видеорегистратором, ведет видеосъемку мероприятий, которые происходят в зоне: обходы, контрольные проверки, завтрак, обед, ужин. Это огромные массивы информации. Ежедневно нужно было всю информацию скинуть [на компьютер], разобрать, рассортировать, просмотреть — естественно, бегло, потому что более десятка сотрудников ходят [целые] сутки, снимают происходящее. 

— В какой момент к вам попали кадры с пытками?

— Примерно первые два года я не имел доступа к таким видеозаписям: ко мне присматривались, за мной был контроль. [Следили] c кем я общаюсь, чем занимаюсь. Меня проверяли со всех сторон, насколько [я] могу хранить секреты. А уже потом, когда определенное доверие было заслужено… 

Эти кадры не появляются случайно. Все заранее подготовлено. Это [пытки] заранее спланированные мероприятия. [Ролики] не снимаются самими сотрудниками. Поступает команда от руководства больницы или руководства отдела безопасности: «Сегодня придет осужденный такой-то — дай ему видеорегистратор пустой, заряженный. Потом покажешь мне, что он наснимал». Приходит осужденный, я выдаю ему регистратор. Он уходит проводить эти спецмероприятия [пытки], возвращается, отдает мне видеорегистратор. Я сбрасываю [файлы на компьютер], проверяю, чтобы все файлы открывались, и представляю их руководству администрации. Дальше мне поступает инструкция, что с этим делать. Либо «сбрось мне на флешку», либо «удали все, чтобы на компьютере ничего не оставалось».

— Это были устройства сотрудников?

— Все регистраторы учтены, они числятся на балансе отдела безопасности. Количество регистраторов рассчитано таким образом, чтобы хватало на каждого сотрудника и оставался некоторый запас. Мне не приходилось бегать по сотрудникам, чтобы передать регистратор кому-то из «активистов». Всегда оставалось некоторое свободное количество — и ими можно было распоряжаться.

— Почему у работников ФСИН вообще возникла потребность в сотруднике из числа заключенных, который бы имел доступ к такой чувствительной информации?

— Наверное, они и сами не хотели на все это смотреть — а просматривать кто-то все это должен был. Хотя бы с точки зрения проверки файлов — открываются они или нет.

Ну и в целом там большой массив работы перекладывается на осужденных, это обычная практика. Это [происходит] из-за лени, непрофессионализма, самоуверенности.

— Часть видео уходила куда-то выше на флешках. Какие видео отправлялись «наверх»?

— Хочу заметить, что ничего не должно было оставаться на компьютерах. Эти вещи не были предназначены для хранения в учреждении в принципе. То, что передавалось наверх, записывалось на флешку и куда-то уносилось — как подтверждение проведенных спецмероприятий. Как материалы для последующего шантажа. Как гарант того, что человек будет выполнять то, что от него требуется.

«ФСИН — это машина, которая движется очень медленно»

— Как именно вы выгрузили архив? На какой-то физический носитель?

— Да. На протяжении последних лет я [всю информацию] копировал, приумножал, собирал, хранил и прятал. Там [в колонии] не было ни интернета, ни других средств передачи данных на расстоянии. Это было возможно одним-единственным способом [на физическом носителе]. Их было достаточно, с ними постоянно работали. Во время освобождения главной задачей было просто вынести его.

— В архиве были видео и из других регионов. Упоминалось, что данные есть из Владимирской, Саратовской, Иркутской областей. Откуда они?

— Учреждения ФСИН должны взаимодействовать и обмениваться информацией — как минимум для документооборота. Для этого есть ведомственная локальная сеть. Находясь в одной точке этой ведомственной сети, можно получать доступ и к другим.

— Почему именно эти регионы? Они были подключены к одной системе?

— Нет. Просто надо понимать, [что на то] чтобы в этой локальной сети обнаружить какие-то подобные материалы, уходит очень много времени.

— Видео из колоний каких регионов находятся в неопубликованной части архива?

— Разные, пока не будем все озвучивать.

— Расскажите, как работает та сеть, из которой вы брали видео из других регионов. Получается, сотрудники службы безопасности их не удаляли?

— Видимо. Мне бы не хотелось раскрывать все технические процессы. Сейчас ведь огромное количество людей в колониях занимаются тем же, что делал я. И если я сейчас все расскажу, возможно, спецслужбы или специалисты по информационной безопасности могут эти пути перекрыть. Я должен оставить эти процессы и алгоритмы открытыми для тех людей, кто решит последовать по моему пути.

— Вам не кажется, что эти пути уже известны?

— Насколько я успел заметить, ФСИН — это машина, которая движется очень медленно. Особенно в плане технического развития. Поэтому им понадобится время, чтобы понять, как это прекратить. И мне кажется, что время еще есть.

— Вы упомянули про избиения в СИЗО, ИК, ОТБ. Были ли хоть раз в этих учреждениях проверяющие из общественно-наблюдательных комиссий (ОНК)? 

— Конечно, неоднократно [были]. Они приезжают постоянно — и общественно-наблюдательные комиссии, и прокуратура.

Но это показуха. Их всегда сопровождают сотрудники учреждения — кто-нибудь из высокого руководства. Сотрудники колоний ведут их в те места, которые хотят показать:

— Посмотрите, мы отремонтировали баню!

— Да, здорово! Прекрасные условия!

Потом устраивается цирк с опросом осужденных. Якобы это прием по личным вопросам, куда может прийти каждый. На самом деле — вообще не каждый. Заранее подготовлен список осужденных, которые точно не скажут лишнего. У каждого заранее написан сценарий — о чем он будет спрашивать. Они, естественно, задают вопросы, которые кому-то покажутся важными, но на самом деле это просто фарс. Вопросы о начислении пенсий, о несоответствии норм питания, досрочного освобождения. Это подставные зэки, которые задают подставные вопросы для галочки — чтобы ОНК могла в своих отчетах показать, что «мы опросили 15 человек, жалоб на условия содержания не поступало, все было здорово и классно».

— На пытки членам ОНК никто не жаловался?

— Я не слышал такого. Ни разу не была инициирована проверка, не было никаких уголовных дел. Такого я не помню.

«Их не интересует, сколько людей запытано и кто за этим стоит»

— У вас были сомнения в том, стоит ли публиковать видео из архива? 

— Сомнений не было. Я вышел на связь с [создателем Gulagu.net] Владимиром Осечкиным в феврале 2021-го. Мы стали вести переписку. На тот момент уже я знал, что он — один из ведущих правозащитников, которые не боятся говорить правду и независимы от силовиков или политиков. Он освещал вопрос пыток, превышения должностных полномочий и делал это очень открыто и результативно.

— Вы сразу решили, что нужно уезжать из России?

— После освобождения я просто возвращался к себе домой [в Беларусь]. Совершенно спокойно доехал до Беларуси, поселился у родственников, сделал документы и устроился на работу. Жил обычной жизнью, не считая того, что сотрудничал с Gulagu.net. Если не ошибаюсь, то уже в марте пошли первые публикации на основе материалов, которые я передавал. 

— Что было дальше? Если я не ошибаюсь, у вас в аэропорту Петербурга произошла встреча с некими «сотрудниками».

— Я летел из Минска к друзьям в Новосибирск 24 сентября. В Пулково была пересадка. Там на стойке регистрации меня встретили полицейские и много людей в штатском. Отвели в служебный кабинет и допрашивали несколько часов.

— Они представились?

— Конечно, нет. Сразу же сказали, что в курсе всего: что я передаю Gulagu.net материалы. Говорили, что это как минимум разглашение государственной тайны. Что «мы сейчас посадим тебя в тюрьму, и через год ты там повесишься — с учетом того, как ты дискредитировал ФСИН».

— Предлагали сотрудничать?

— Да, говорили, что если буду сотрудничать, то все будет по-другому. Предложили два варианта. Первый — я сотрудничаю, выдаю все архивы, начинаю работать против Осечкина вместе с ними и сажусь в тюрьму на четыре года за разглашение гостайны. Либо начинаю скрываться, жаловаться и получаю срок за шпионаж — а там от 10 до 20 лет.

Но учитывая, что в самом начале разговора мне сказали, что я сяду в тюрьму и, когда все расскажу, там и умру, то какой выбор мне дали? Мне пришлось придумать свой вариант [с отъездом].

Составили какой-то протокол, где мне пришлось оговорить Осечкина. Они очень хотели дискредитировать его и проект [Gulagu.net], поставить всю [его] деятельность под сомнение. Мне пришлось это подписать. Я должен был убедить сотрудников, что я готов на сотрудничество.

— ФСИН запрашивала у вас и сам архив. В какой момент?

— Архив просили как раз в Пулково. Их он интересовал больше всего. Их не интересовало, что в этом архиве, какие ужасные кадры там, сколько людей запытано, кто за этим стоит, кто отдавал приказы и кто пытал. Таких вопросов не было в принципе.

Их интересовало то, как была допущена утечка информации и где хранится архив. Единственное, чего они хотят, — пресечь будущие утечки. И заткнуть мне рот. Мне там сразу сказали: «Мы знаем, с какой почты ты отправлял письма, знаем ваши переписки и мессенджеры». Я, находясь в Беларуси и имея [мобильный] номер белорусского оператора, был под наблюдением российских спецслужб. 

— В итоге вы какую-то информацию предоставили? 

— Был тщательный досмотр, спрашивали ноутбук, флешки, жесткие диски. Но архива у меня при себе не было.

— Russia Today со ссылкой на источник в силовых структурах сообщила, что вы якобы продали архив правозащитникам за две тысячи долларов, деньги были переданы на «Яндекс.Кошелек». Вы их действительно продали?

— Честно говоря, такое могло бы произойти, если бы у меня вообще был «Яндекс.Кошелек» когда-либо. Почему [«источники»] вообще выбрали «Яндекс.Кошелек»?

Естественно, я не продавал эти данные. Материальная помощь [со стороны правозащитников] оказывалась, да. Я очень много лет провел в местах лишения свободы, и у меня был колоссальный объем информации, нужно было это все систематизировать и разархивировать. У меня не было даже ноутбука. Но именно продажи данных не было. Когда возникла необходимость в моей эвакуации — были переводы с целью ее организации. 

— Почему вы решили просить убежище именно во Франции?

— Потому что это родина демократии, одно из ведущих правовых государств в Европе. Здесь уважают права человека, его свободы, свободу слова.

— Когда вы прибыли во Францию, какие ощущения были?

— Это был длинный путь, почти три недели. Я почувствовал облегчение. На протяжении всего пути я не чувствовал себя в безопасности. Приехав во Францию и обратившись к правоохранительным органам, я смог выдохнуть и успокоиться, немного восстановиться. Этот побег мне, конечно, дался тяжело. 

— После первых публикаций с вами пытались связаться бывшие сокамерники или заключенные из колонии в Саратове? 

— После освобождения я, в общем-то, ни с кем не поддерживал связь, да и моих контактов ни у кого не было. Возможно, кто-то пытался, но мои контакты нигде не афишировались. Мне неизвестно [о таких попытках].

— Обращались ли люди, у которых тоже были подобные видео? 

— Сейчас я в целях безопасности стараюсь особо ни с кем не контактировать. И до недавнего времени, как уже упоминалось, моя личность была скрыта от общественности, поэтому пока такие люди не обращались.

— Сегодня (интервью проходило 23 октября, — прим. «Медузы») стало известно, что вас объявили в розыск.

— Я не могу сказать, что это неожиданность. Естественно, я был уверен, что они не остановятся, будут пытаться меня достать. Мы знали, что так случится, и был вопрос только в том, когда именно. Сильного удивления не было, скорее… Это печально. Печально, что вместо того, чтобы расследовать грубые нарушения прав человека, привлекать виновных к ответственности и тратить силы на экспертизы, расследования, они до сих пор пытаются заткнуть мне рот.

Но с чем бы они ни связали обвинение, и российский народ, и мировая общественность знают, в чем на самом деле дело.