истории

«Вся система настроена на то, чтобы дети стали сиротами» Благотворители объясняют, как в России нужно реформировать работу органов опеки. И избежать появления сиротских династий

Источник: Meduza

В октябре MeduzaCare рассказывает о том, как помочь детям, которым не могут помочь их родители. Это те дети и подростки, которые находятся в детских домах, специализированных интернатах, или те, чьи родители просто перестали о них заботиться. При решении этой проблемы в России до сих пор полностью доминирует государство, и, кажется, этот подход нужно фундаментально менять в России — вопрос, как это сделать. Об этом «Медуза» поговорила с сотрудниками благотворительных фондов, которые помогают сиротам и детям с особенностями.

Другие материалы MeduzaCare читайте на специальном экране

Светлана Строганова

руководитель клуба приемных родителей фонда «Арифметика добра» 

В России много разных видов «сиротских» учреждений: социально-реабилитационные центры, приюты, центры содействия семейному воспитанию, центры поддержки семьи и детства, дома ребенка. Их порядка 15 разных видов. Всех их объединяет одна функция — там находятся дети, которые временно или постоянно остались без попечения родителей.

В 2019 году фонд Тимченко проводил исследование о причинах нахождения детей в детских домах. Основная причина (40,4%) — алкоголизм родителей. На втором месте — уклонение родителей от исполнения своих обязанностей (24,5%). 13% — по причине инвалидности: когда рождаются дети с особенностями развития, родители отказываются от них, потому что у них нет возможности и сил на реабилитацию такого ребенка. Например, есть работающая мама, у которой [уже есть] двое детей и рождается ребенок с инвалидностью. Ей платят пособие по уходу за ребенком — 12 тысяч рублей, на которые она должна содержать себя и троих детей. Это, естественно, невозможно. Ей приходится отдать ребенка в учреждение, чтобы выжить. 

Часто опека советует отдавать добровольно своих детей в учреждение (временно или постоянно) — это один из инструментов ее работы с семьями. Второй инструмент — забрать ребенка в детский дом принудительно. В таких ситуациях чиновники не могут предложить дополнительные выплаты или оказать серьезную помощь, например, найти няню, обеспечить реабилитацию, помочь с курсом лечения. У них тоже руки связаны: никаких серьезных механизмов помощи не предусмотрено. 

Государство выделяет от 80 до 200 тысяч рублей в месяц на содержание каждого ребенка в детском доме. А если ребенок останется в семье, семья не получит ничего. Другое дело, что нельзя просто взять и отдать семье 100 тысяч рублей: еще не разработаны действенные механизмы помощи. 

Более чем у 80% детей, которые находятся в детских домах, живы родители и ближайшие родственники, но они просто не в состоянии о детях заботиться. При этом у нас сейчас в обществе такая установка: сирот всем жалко. Русфонд проводил исследование, во время которого спрашивал, кому бы россияне хотели помогать: 69% опрошенных в первую очередь называли сирот. В последнюю очередь (1%) — людей с алкогольной зависимостью, мигрантов, заключенных. Внимание, вопрос: откуда берутся дети в детских домах?

У нас вся система настроена на то, чтобы дети стали сиротами, — тогда мы начнем им помогать. Исторически система детей-сирот сложилась после войны и много лет не реформировалась. Тогда институциональное содержание детей-сирот было обоснованным и оправданным. Сейчас тем, кто управляет страной, требуется полное и детальное видение, как это все реформировать. 

Первый этап решения проблемы: выстроить диалог между государством, людьми, которые создают законы и отвечают за их исполнение, и теми, кто работает в полях. Сейчас в этом отношении хорошо развивается сектор НКО. Государство не может изучать и применять множество разных практик, а НКО это делает. Нужно сотрудничать, работать, применять лучшее и потихонечку всем вместе вырабатывать механизмы. Со стороны властей нужно больше реального диалога, больше открытости и больше желания решать ключевую проблему. [Надо] думать не о том, как нам сделать детские дома краше, а как нам сделать так, чтобы дети туда не попадали.

Нельзя просто вносить законодательные моменты и изменения: например, сенатор Елена Мизулина предложила, чтобы вместо опеки детей забирала полиция. Я отношусь к этой инициативе с опаской, я не думаю, что сотрудники полиции проходят какую-то подготовку на предмет оценки опасности ситуации. Они не очень понимают травматичность разлучения ребенка с семьей. Им кажется, что они спасают ребенка, но они не думают, что с ним будет происходить дальше. Сами механизмы не прописаны и не разработаны, в законопроекте остается много слепых пятен. Чиновники говорят, что их будут дорабатывать потом. Я боюсь такого подхода, если честно. 

Некоторые [люди] предлагают закрыть все детские дома. А куда девать детей? Здесь нужна большая системная многокомпонентная работа. Мы должны работать на то, чтобы дети не попадали в детский дом, а также с теми, кто уже попал туда, и с выпускниками, поскольку они тоже — одни из «поставщиков» детей в детские дома. У нас существуют династии сирот просто потому, что выпускники сами жили в детских домах, и из-за этого не понимают семейной жизни.

Когда изъятия из семьи не избежать, ребенка надо тут же устраивать в приемную семью. Зачем его помещать в детский дом, чтобы он там сидел и чего-то ждал? Надо развивать институт профессиональной семьи: если мама, например, попала в места заключения и должна провести там год, пусть ребенок проживет этот год в семье, а не травмируется в учреждении. Мы в «Арифметике добра» делаем такой пилотный проект. 

В опеке иногда работают неподготовленные люди — это не психологи, а чиновники. Они порой не могут оценить реальную ситуацию, понять, есть ли опасность, и каковы ресурсы и риски семьи, и не знают, как надо действовать. Их надо обучать: было бы здорово, если бы они прошли ту же школу приемных родителей и понимали, о чем идет речь. Эти люди порой принимают судьбоносные решения: отобрать ребенка или нет, хотя у них далеко не всегда есть представления о том, что такое травма и привязанность. 

Я тоже прошла через систему усыновления и столкнулась с множеством трудностей. Сотрудники опеки и соцработники не всегда ориентируются в законодательстве. В регионах могут не знать, какой должен быть список документов, постоянно просят то, чего не должно быть. Чиновники иногда говорят кандидатам в приемные родители, что «мы вам не дадим ребенка, потому что у нас вот такие порядки». Это самый распространенный ответ. При этом и кандидаты в приемные родители не знают, какие у них есть права, какие законы. Многие говорят, что они боятся требовать соблюдения закона, потому что чиновники потом могут устроить проблемы. И как мы хотим, чтобы у нас было правовое государство, если обе стороны не стремятся соблюдать законы? 

Хорошая система помощи семьям с детьми разработана, например, в Финляндии и Великобритании. Но мы же не можем взять финскую систему и сделать с нее кальку. Мы другие: во-первых, у нас огромная разноплановая страна, во-вторых, у нас совсем другой уровень жизни. Я думаю, что здесь нужна хорошая адаптационная работа: надо брать хорошие зарубежные практики, вычленять из них то, что можно адаптировать у нас, и уже внедрять. Свои методики у нас тоже уже есть — очень достойные, надо только научиться их внедрять и закреплять.

Елена Альшанская

президент благотворительного фонда «Волонтеры в помощь детям-сиротам» 

Семья — это единственная естественная среда для жизни ребенка. Мы биологически созданы так, что у младенцев есть потребность в заботе взрослого. Основа для безопасного и нормального развития ребенка — физического, психического, интеллектуального — это взрослый, который формирует с ребенком личные отношения заботы и привязанности. Если такого заботящегося взрослого нет, ребенок начинает отставать в развитии — потому что он испытывает огромный стресс, чувствует себя так, словно он находится в опасности, даже если на самом деле в учреждении [для детей-сирот] за ним вполне хорошо ухаживают. Поэтому во многих странах стараются вообще не помещать в коллективные учреждения детей до пяти лет.

Для детей старшего возраста тоже мало пользы в жизни в условиях коллективного ухода. В возрасте 7-18 лет у нас [идет] период социальной адаптации. Мы учимся тому, как устроен мир и отношения людей в нем. Ребенок, который годами усваивал принципы коллективной жизни и не видел никакого примера жизни обычной, с высокой долей вероятности будет испытывать большие трудности с тем, чтобы потом выстраивать свою жизнь в социуме, который ему не знаком — [например] в том, чтобы завести свою семью и сохранить ее.

Никто, включая меня, не ответит на вопрос, по каким причинам чаще всего лишают родительских прав. До этого года в форме ФСН № 103-РИК было несколько общих пунктов, которые описывали причины лишения прав, и основной категорией было «нарушение личных и иных имущественных прав детей». Нам [общественникам] удалось повлиять на изменение формы статистической отчетности, с этого года категории расширены, но все равно, чтобы на самом деле понять причину, мало куцей формулировки решения суда — надо смотреть, какая была на самом деле ситуация. 

В регионах, когда мы приезжаем с мониторингом в детские дома, [чтобы] подробно разбирать разные случаи лишения и ограничения прав, основной вывод, который пока можно сделать: у нас нет достаточной и квалифицированной работы с семьями, которые попадают в кризисную ситуацию. Одна из ключевых причин [лишения родительских прав] — злоупотребление алкогольными напитками. Никакой серьезной системы работы по профилактике, лечению и реабилитации зависимых родителей в ситуации, когда им угрожает лишение прав, — мы не видим.

В России где-то с 2009-2010 года стали реже лишать родительских прав. Возможно, это связано с тем, что на Комитете ООН по правам ребенка, куда мы обязаны регулярно подавать отчеты, нам несколько раз высказывали жесткие замечания из-за большого количества лишений прав. 

С 2009-го по 2021 год количество лишений [родительских] прав [в России] снизилось в три раза. Хотя в стране не появилось никаких законодательных инициатив, направленных на уменьшение их числа. Но появились требования к регионам снижать их количество, разъяснения Верховного суда о том, что эту меру надо применять лишь в крайних случаях.

С одной стороны, это очень хорошо, потому что суды перестали так легко принимать решения о лишении родительских прав. Если мы посмотрим на любую европейскую страну, например, Францию — там количество лишений прав происходит намного реже. В 2009 году в России было около 73 тысяч лишений родительских прав, а во Франции — 208 человек (население Франции — 67 миллионов человек, это в два раза меньше, чем население России, — прим. «Медузы»). Вряд ли наши родители настолько хуже или жестче французских. Я в это не верю. 

Лишение действительно должно происходить в самой крайней ситуации, когда необходим полный разрыв связи родителя с ребенком: когда мы понимаем, что нет шансов на восстановление и что это небезопасно для ребенка. Но при этом в отсутствии развитой и профессиональной работы, прежде всего с самыми острыми причинам лишений — родителями с зависимостью и родителями, практикующими жестокое обращение, — снижение количества лишений может быть лишь формальной мерой; просто это решение не будет приниматься до последнего. Изменение подходов к работе важнее изменения статистических данных.

У нас есть [такая] мера [как] ограничения в родительских правах. По логике, она должна приниматься до лишения родительских прав. Однако в 2020 году больше 22 тысяч родителей были лишены родительских прав, а ограничены — только 6,9 тысяч. Логичнее было бы, если бы пропорция была обратная. Тогда мы бы понимали, что чиновники предприняли первый шаг, ничего не получилось, и вот — теперь предприняли второй. Но этого не происходит. Ограничение у нас используют не как первый шаг, а как совершенно отдельную меру, которую применяют в специальных ситуациях — например, когда у родителя есть психическое или хроническое заболевание. [В такой ситуации] его нельзя лишить родительских прав, можно только ограничить.  

То же и с восстановлением в родительских правах. Это происходит редко — как среди тех, кто был лишен родительских прав, так и среди тех, кто был ограничен — всего 900 и 821 человек в год соответственно. 

Мы давно предлагали законодательные изменения, чтобы появилась обязательная работа с семьей, если ребенку угрожает размещение в детский дом. Чтобы именно результаты этой работы были для суда основанием для принятия решений. Чтобы дети не зависали в системе детских домов, им оперативно искали варианты временного устройства в семьи родных, знакомых или замещающих семей. Но мы пока так и не были услышаны.

Сегодня у нас обсуждают другую инициативу. Сенатор Елена Мизулина разработала концепцию изменения всей парадигмы семейного кодекса. В том числе они планируют изменить и процедуры лишения, ограничения, отобрания из семей. Но вместо концепции социальной работы, которую мы предлагаем, у них в основе совсем другая — невмешательство в семью, [при этом] с одновременным вмешательством полиции [в случае необходимости], с полномочиями это сделать в любой момент. Когда я читаю этот документ, у меня создается впечатление, что его авторы имеют в голове такую картинку: есть хорошие семьи, в которые нельзя лезть, потому что они любят детей и воспитывают их исключительно правильно. А есть плохие, которые совершают преступление в отношение своих детей, — к ним должна прийти полиция и арестовать. 

В жизни все в тысячу раз сложнее. Наше общество не состоит из семей-преступников, которые надо срочно выявить и наказать, и остальных прекрасных семей, в которых ничего плохого с ребенком не может происходить по определению. Семейное неблагополучие, семейные кризисы, сложные ситуации — могут случиться практически с каждым. И, конечно, есть категории семей, у которых не хватает ни внешнего, ни внутреннего ресурса, чтобы с ними справиться. 

Бедность — это основной фон семейного и детского неблагополучия. Она накладывает отпечаток на все остальное: родители не могут обеспечить ребенка необходимыми ресурсами или образованием, живут в постоянном стрессе и тревоге. Как только у человека по всем фронтам минус: деньги, поддержка родственников, эмоциональное состояние, — то любой маленький кризис обрушивается как Хиросима. В той картине мира, где у человека главная задача — выживание, ребенок может не получить достаточно заботы или стать жертвой жестоких мер воспитания, просто потому, что у родителя совсем нет сейчас ресурса, а не потому, что он садист и терпеть не может своего ребенка. 

Ровно поэтому когда сегодня ряд губернаторов строят отдельные районы, куда заселяют в многоэтажки семьи должников или выпускников интернатов, они закладывают бомбу замедленного действия, формируя гетто, с той средой, которая не даст большинству детей выросших там шанс вырваться из этого неблагополучия.

Когда мы говорим о том, что главная проблема [системы опеки] — это отсутствие полноценной работы с семьей до того, как суд уже начинает принимать решение о лишении или ограничение в правах, надо заметить, что вопрос именно профилактики семейного неблагополучия или потери ребенком родительского проживания [совсем] не рассматривается законом как задача. В России есть органы системы профилактики, но — правонарушений, беспризорности и безнадзорности несовершеннолетнего. 

В перечень этих органов входят практически все государственные организации, так или иначе взаимодействующие с ребенком и семьей. Главная организация в рамках этой системы профилактики — комиссия по делам несовершеннолетних. Эта организация задумывалась как главная, которая должна направлять другие [ведомства] и говорить, что им делать. Такая комиссия могла бы очень многое — все ключевые институты собираются вместе по случаям конкретных семей. Но в результате это часто вырождается в место для выговоров семьи и инструмент, которым школа пугает семью и ребенка. У комиссий нет четкого понимания, как должна быть выстроена работа с семьей, что надо делать в каждом отдельном случае, чтобы предотвратить неблагополучие ребенка и семьи. 

Следующий важный орган в системе защиты прав детей — это органы опеки. Однако 90% нашего закона об опеке и попечительстве посвящено семейному устройству и только 10% — кровным семьям. В основном там написано про то, как отобрать ребенка, лишить или ограничить в правах родителей. Там нет ничего про то, как работать на восстановление или профилактику. По логике, чтобы ребенку в семье было хорошо, надо помогать не ему изолированно, а семье. Но представьте себе, сегодня в законодательстве это не так. Никто не обязан помогать. Опека может только принять решение — забрать или не забирать, и подать иск. 

Еще у нас есть социальная защита — [в ней] нет помощи, есть социальные услуги. Их можно получить, собрав пакет документов, которые доказывают, что человек относится к той категории, которой эти услуги положены. Семья, которая находится в ситуации глубокого кризиса, часто с этим не справляется. [Например,] мама обращается в социальную защиту, чтобы оформить пособие на детей и хоть какую-то разовую помощь себе. Среди прочих справок от нее требуют справку о доходах семьи, она должна дать справку и за себя и за мужа. Муж ушел, с ним нет никакого контакта. Она не получит никакой помощи, пока либо не разыщет его и не заставит взять справку, либо не разведется. То есть здесь и сейчас она будет голодать, пока не решит проблему — которую она как раз и не может решить, и в чем ей нужна помощь.

В регионах есть услуги семьям, которые ставятся на всевозможные учеты — например, есть понятие семьи в социально-опасном положении (СОП). Обычно это семьи, где родители злоупотребляют [алкоголем или наркотиками]. Семья ставится на учет, ее начинают посещать специалисты по социальной работе, проводят работу, которая чаще всего состоит из бесед. [Если] семья много лет пьет, разговоры о здоровом образе жизни обычно мало помогают. 

Если ребенка уже забрали, а у родителя есть [алкогольная или наркотическая] зависимость, его отправляют в наркодиспансер — просят принести оттуда справку. Например, о том, что он пролечился. Мы видели такие справки — человек пять дней провел в диспансере. Что могло измениться в его жизни после этих пяти дней? Ничего. Сами специалисты социальных центров часто не знают, какая работа ведется в диспансерах — они просто ждут документ. Никакой работы по социальной реабилитации, психотерапии после медикаментозного краткосрочного лечения чаще всего не происходит.

Стандартный вид работы с семьей, кроме бесед — это помощь в трудоустройстве. Обычно родителя направляют в центр занятости. Там ему выдают набор вакансий, которые ему не подходят, в итоге его никуда не берут. Или он устраивается на работу, держится там три месяца, а когда ему отдают ребенка — уходит с нее, чтобы его воспитывать. Для всех этот процесс — формальность. 

Эта система помощи, на мой взгляд, бессмысленна для тех, чьи дети оказываются в детских домах. Она не работает для людей, которые находятся в точке кризиса. Она скорее [подходит] для обычных семей с низкими доходами — какие-то дополнительные возможности получить от государства.

В некоторых регионах это видят и поэтому создают дополнительные системы помощи. Иногда какие-то отдельные виды, которых нет среди социальных услуг — например, покупают семьям дрова на зиму. Или действительно внедряют комплексную модель помощи семье. У семьи появляется личный куратор, чья задача — проанализировать ситуацию, чтобы понять, почему так случилось, выстроить план работы и привлечь другие службы, а не посылать семью собирать новую тонну бумажек.

Именно так и нужно менять систему в целом. Должен появиться специалист, который будет отвечать за работу с семьей, — он будет анализировать ситуацию, общаться с семьей, совместно с ней планировать выход из кризиса. Надо понимать, что результат не может быть краткосрочным. Некоторым семьям нужно сопровождение в течение нескольких лет, чтобы рядом был кто-то, кто бы помогал и поддерживал ради благополучия ребенка. Но по отложенному результату сложнее отчитываться. У нас не любят такие реформы, в которых надо выстроить систему для человека, а не [ориентироваться] на отчетность. 

Елена Заблоцкис

юрист правовой группы Центра лечебной педагогики

Детей с интеллектуальными нарушениями и множественными тяжелыми нарушениями развития помещают в детские дома по трем причинам. [Во-первых] если они остались без попечения родителей — например, из-за лишения родительских прав или смерти родителей. Вторая причина — когда родители не могут ухаживать за своими детьми, заботиться о них, и они по заявлению временно помещают ребенка в учреждение, но за ними сохраняются их родительские права. Третья причина — когда дети не могут получать социальные и медицинские услуги рядом с домом, где живет семья. Дети устраиваются в интернат для получения этих услуг, и их родители не теряют родительские права. 

До последних лет не было никакой разницы между всеми этими детьми — все они жили в одинаковых условиях, чаще всего — безвылазно до 18 лет. В детдомах до 30%, а где-то — до 50% детей — помещены временно по заявлению родителей, либо для получения социальных услуг. 

Даже если родители хотят навещать своих детей, у них возникают с этим трудности. Например, потому, что посещение возможно, как правило, днем в будние дни, когда родитель работает. Сложно забрать ребенка на выходные или на время отпуска. Из-за этого детско-родительские связи разрывались: потихоньку родители привыкали, что дети могут оставаться в детском доме. 

Последние годы общественные организации забили тревогу и стали активно обращать внимание на эту проблему. Благодаря этому государственная политика стала немного меняться: принимающие решения люди начали обращать внимание на то, что если это «родительский» ребенок, то его надо помещать в учреждение в исключительных случаях, пытаться организовать помощь ближе к дому. Если ребенка все-таки поместили в интернат, то надо поддерживать отношения с родителями: организовать пятидневку, а не постоянное проживание, чтобы хотя бы в выходные дни ребенок жил дома; упрощать порядок посещения родителями детей. 

Когда родители временно помещают ребенка с инвалидностью в детский дом, организация для детей-сирот по желанию семьи может продлевать это пребывание сколько угодно. Между родителями, интернатом и органом опеки и попечительства заключается соглашение. Мы [Центр лечебной педагогики] пытаемся сделать так, чтобы это соглашение начало работать. В документе должны быть прописаны обязанности родителей по посещению ребенка, по участию в его содержании. Сейчас к соглашению и его исполнению в большинстве учреждений подходят очень формально. При этом обязанность по воспитанию детей родителями важно контролировать, чтобы сохранять детско-родительские отношения. Если родители устраняются и исчезают из жизни ребенка, а государство ничего не предпринимает, то у ребенка нет кровной семьи. При этом он не может попасть и в приемную семью, поскольку считается «семейным».

Переход интернатов на пятидневку для детей, у которых есть родители, выявил проблему. Многие родители, дети которых уже давно находятся в интернате, не забирают детей на выходные. Это связано [во-первых] с тем, что семьи уже не умеют жить со своими детьми с инвалидностью, а [во-вторых] зачастую — с удаленностью интернатов и сложностями добираться до них. Главное решение этого вопроса: принимать новых детей в интернат по новым правилам, помогать семье в том, чтобы ребенок как можно чаще и дольше жил в своей семье, для этого можно организовать помощь в подвозе ребенка до дома и обратно в интернат [на машине]. 

Органы опеки, как правило, просто так не приходят в семьи, где есть дети с инвалидностью, а только, когда поступает сигнал: жалобы соседей — на шум, или учителей — на то, что ребенок не может учиться, а родители настаивают на том, чтобы ребенок посещал школу. В школе не знают, как работать с ребенком с инвалидностью и самое простое, что они могут сделать — это психологически давить на родителей, чтобы они забрали документы из школы, или обращаться в органы опеки, считая, что родители действуют не в интересах ребенка. У нас на практике нет случаев, когда такие ситуации заканчивались чем-то пагубным для семей. Как правило, органы опеки приходили и убеждались, что у ребенка есть существенные нарушения развития, а родители делают все, чтобы ему помочь. Сами органы опеки ничем помочь не могли.  

Обычно родители с детьми, у которых существенные нарушения развития, сами идут в органы соцзащиты и просят помощи. Но им, как правило, предлагают только детдом. Раньше у нас не было системы помощи по месту проживания семьи. Мы отслеживали, в каком возрасте чаще всего родители помещали ребенка с инвалидностью в интернат — как правило, в 3-4 года, когда ребенка не могут отдать в садик, а затем — в 7-8 лет, когда невозможно устроиться в школу. Имеет значение и организация паллиативной медицинской помощи на дому. Сейчас ситуация изменяется, в том числе потому, что родители понимают, на что они могут рассчитывать и на что они имеют право.

Мы выступаем за развитие помощи семье в том месте, где она живет. Семье должен быть назначен куратор из социальных служб — с ее согласия. Куратор должен отслеживать, эффективна ли та помощь, которая предоставляется семье, и корректировать ее при необходимости. Тем самым он сможет оперативно реагировать на жизненную ситуацию для того, чтобы ребенок продолжал жить в семье и не было бы необходимости помещать его в интернат. Обязательно, чтобы были услуги помощи на дому и в полустационарной форме: например, группы дневного пребывания, занятия со специалистами. Сейчас услуги, которые предлагает государство, на жизненную ситуацию семьи ребенка с инвалидностью существенно не влияют. 

Если мама непрерывно находится с ребенком, то она чувствует себя истощенной. Она бы хотела выйти на работу, но ребенка не с кем оставить. В образовательных организациях — детских садах и школах — должны создаваться условия для пребывания таких детей. Дискуссии о том, зачем детям с тяжелыми множественными нарушениями и особенностями поведения ходить в школу, спровоцировала создательница «Дома с маяком» Лида Мониава (Мониава весной 2020 года стала опекуном ребенка из психоневрологического интерната и забрала его домой. Прошлой осенью ребенок пошел в обычную школу. Многие раскритиковали Мониаву за такое решение). 

У нас долгое время существовал подход, что государство заботится о семьях с детьми с инвалидностью, помещая детей в детские дома. Десятилетиями в стране считали, что мы гуманное государство, которое освобождает родителей от ухода за ребенком с тяжелой инвалидностью. Нельзя в принципе отказываться от такого подхода: бывают тяжелые жизненные ситуации, и гуманность государства по отношению к разным жизненным ситуациям должна проявляться. Но это не должно происходить автоматически. 

У некоторых детей-сирот с интеллектуальными нарушениями и таких детей, оставшихся без попечения родителей, есть тяжелые множественные нарушения. В этом случае на первый план выходят проблемы их образования и социализации. Я встречала много случаев, когда детей записывали в «неспособные», просто не зная, что у ребенка есть проблемы слуха или зрения. Ребенок мог не слушаться работников детского дома потому, что не видит или не слышит.

Когда разрабатывался закон о распределенной опеке, изначально туда были включены вопросы опеки над детьми-сиротами и детьми, оставшимися без попечения родителей. Мы считаем, что даже у ребенка, который оказался в детском доме, должен быть внешний опекун. Нельзя всю заботу о ребенке замыкать на детском доме, в котором он живет. Мы видим, что когда в учреждении живет много детей, особенно с инвалидностью, [у государства, сотрудников] нет заинтересованности в судьбе конкретного ребенка. Внешний опекун — это любой заинтересованный человек, который готов помочь получить медицинскую помощь, добиваться получения технических средств реабилитации, вывозить [ребенка] на отдых, обеспечивать дополнительное образование, проводить досуг за пределами детдома. Но мы столкнулись с тем, что к такой системе отношений — когда у ребенка из детдома появляется внешний представитель — не готовы. В итоге вопросы внешнего опекунства для детей исключили из законопроекта во время работы с ним в Госдуме. 

Как могут помогать люди? Самое правильное — это проходить школу приемных родителей и забирать ребенка в семью. Когда нет такой возможности, то можно участвовать в качестве волонтеров. Детям очень важно иметь внешние социальные связи. Элементарно, можно гулять с ребенком, чтобы у него было какое-то разнообразие, чтобы он видел другой мир. 

Можно жертвовать деньги фондам, которые помогают детям-сиротам, и семьям, воспитывающим детей с инвалидностью. Стоит обращать внимание на программы учебного проживания, которые развивают навыки самостоятельности у подростков, готовят их ко взрослой жизни. Важно не просто подарить кучу подарков, а помогать детям научиться жить в этом мире.

Помочь фонду «Арифметика добра», который помогает детям-сиротам, можно здесь. Сделать пожертвование фонду «Волонтеры в помощь детям-сиротам» или стать его волонтером можно по этой ссылке. Поддержать «Центр лечебной педагогики», который помогает детям и взрослым с психическими нарушениями, можно на его сайте.