Отец семерых детей Андрей Ломов толкнул росгвардейцев на митинге за Навального — и «подорвал их авторитет перед лицом общества». Ему дали условный срок А мы с ним поговорили

39-летний геодезист, отец семерых детей Андрей Ломов участвовал в петербургском митинге в поддержку Алексея Навального 23 января 2021 года. Ломова задержали и обвинили в том, что на акции он толкнул двоих сотрудников Росгвардии, стоявших в сцепке перед протестующими на Невском проспекте. В материалах дела уточняется, что тем самым Ломов «подорвал их авторитет перед лицом общества». Петербуржец провел два месяца в СИЗО, признал свою вину и 24 марта получил условный срок. «Медуза» записала рассказ Ломова о произошедшем.

Я всю жизнь прожил в Петербурге. Работаю на лесостроительном предприятии. Мы изучаем состав лесов, проводим геодезические работы, строим планы освоения лесов. По работе я объездил Ленинградскую и Псковскую области, Карелию, Мурманск, весь северо-запад. Командировки бывают от недели до двух месяцев. Обычно это очень глухие места и походные условия.

Работаю только я, жена воспитывает детей. У нас их семеро: младшей дочке пять месяцев, старшей — 17 лет. На мой взгляд, много — это трое детей. А после четвертого уже разницы особо нет. Пять, семь или десять детей — особой разницы в жизненном укладе нет, сложности от этого не вырастают. Может, со стороны кажется, что семь детей — это сложно. Мне кажется, с одним сложнее.

Политические взгляды у меня сформировались достаточно давно. Я не придерживаюсь экстремистских течений, у меня вполне здравые взгляды. Считаю, что то, что сейчас происходит, — бардак. Мне хочется соблюдения прав. Хочется новых законов — и чтобы это действительно были законы. Такие, что обеспечивают нормальное развитие общества, а не те, что созданы для удержания власти одним человеком. Хочется правового государства, которое могло бы нормально существовать, а люди могли бы обеспечить себя материально. Чтобы их жизнь была нормальной. Это общие слова, но мне сложно сформулировать политическую программу.

С Навальным у меня во многом совпадают взгляды на политическое будущее страны. У меня неприятие этого человека [Путина], но считаю нормальным явлением испытывать недовольство президентом. Гражданин может придерживаться разных оценок его деятельности.

У меня недовольство человеком, исполняющим обязанности президента, сформировалось еще в 2000 году. Уже тогда я был полностью разочарован. Переломным моментом послужила подводная лодка «Курск» — и реакция этого человека на происходившее тогда. Трагедии случаются и в развитых государствах, и в демократических, и в авторитарных. Режим правления не уберегает от трагедии. Но важна была реакция на трагедию, и я был с ней не согласен. 

На митинг 23 января я пошел один. Жену о планах особо не ставил в известность — она далека от этих вопросов. Конечно, предполагал, что на митинге меня могут задержать, но не планировал участвовать активно. Дальше сказалась общая эмоциональная напряженность, наэлектризованность атмосферы. Поддаешься влиянию, и сложно контролировать свои поступки.

То, что я напал на сотрудников, громко сказано. Но я признал, что толкал сотрудников [Росгвардии], пытался протиснуться между ними — хотя умысла физической угрозы не было. Я человек гуманистических взглядов, для меня физическое насилие неприемлемо. Чувство вины присутствует — именно за причинение повреждений конкретному человеку (суд признал действия Ломова не опасными для здоровья росгвардейцев, — прим. «Медузы»).

Митинг митингом, а другое дело — физическое прикосновение к сотрудникам. Надо быть с ними осторожными. Уехать в тюрьму просто. Я не то чтобы агитирую людей терпеть молча и выносить любое действие власти, но такое [прикосновение к сотрудникам] может произойти даже просто при желании приблизиться к ним и посмотреть глаза в глаза.

У меня на ноге были небольшие повреждения от росгвардейцев (Ломова на акции ударили дубинкой, — прим. «Медузы»). Но после акции я спокойно уехал домой. Вышел на работу. Съездил на день в командировку, приехал — и в шесть утра меня задержали дома.

Меня арестовали, прошли следственные действия, я давал показания. После этого меня отвезли в ИВС на Захарьевской [улице]. Приехал туда весь замученный — так как с шести утра почти до 12 ночи был в Следственном комитете. Я поспал, после чего меня привезли в суд и вынесли решение по мере пресечения — арестовали на два месяца.

Отвезли в [СИЗО в] Горелово. Это очень тяжелое место, там полная разруха. Камеры на 25–30 человек. Металлические койки в очень плохом состоянии, сваренные из чего попало. Тоненький матрасик, шерстяное одеяльце. Окна под потолком узкие, некоторые из них выбиты — когда были морозы, в камере был абсолютный холод. А когда потеплее — тучи мух и текущая по полу канализация.

При заезде в Горелово людей распределяют по камерам. Отдельно тех, кто [арестован] первый раз, — это «первоходы». «Второходы» — те, кто попадают второй и более раз, — сидят в другой камере.

В этот СИЗО привозят много людей, задержанных по наркоторговле и хранению наркотиков. В камере я впервые узнал, что такое «соль» — наркотики, сильно распространенные у молодежи с 18 до 24 лет. После употребления этого у них большие проблемы с головой — невозможно с ними общаться, они в неадекватном состоянии. Но если человек попадает туда и он наркоман, то ведь должно быть медицинское обслуживание. У них там «ломки», отходняки, но медицинского обслуживания нет от слова совсем.

Две недели мы провели на карантине [в Горелово]. После этого нас перевели в [новые] «Кресты». Этапирование — отвратительная вещь. Людей выводят из камеры в районе шести утра и сажают в «стакан» — это камера три на четыре метра. Туда закрывают по 15 человек. В этом «стакане» можно стоять 10, 12, 16 часов и ждать, когда приедет автозак. После этого везут в «Кресты». Так как это новая тюрьма, условия более-менее приемлемые. И питание на порядок лучше, чем в Горелово. 

После событий на митинге я предполагал, что будет ответственность, но рассчитывал на административное наказание. Я отдавал себе отчет [что будет c семьей, если меня посадят]. Представлял, что ситуация резко ухудшится. Когда меня арестовали, самым тяжелым было именно пережить, как семья справится с материальными проблемами [пока я под арестом]. В тюрьме свои трудности, но тут кормят, поят. Было переживание, что семья осталась на свободе — и ей тяжелее, чем мне под арестом.

Раньше я следил через интернет за делами [задержанных на митингах]. Видел, что люди оказывают поддержку и участвуют в их судьбе. С моей семьей произошло то же самое: нашлись неравнодушные люди, которые поддерживали. Они помогали, привозили продукты, деньги передавали.

Помогли и с адвокатом Светланой Ратниковой. Поддержка сразу начала чувствоваться. Без этого под арестом паника, депрессия — потому что там полная информационная изоляция: никаких новостей, ничего. Жена в стрессовом состоянии — письма если пишет, то сумбурно, на нервах. И приходят письма с опозданием на 10–14 дней. Поэтому вести диалог проблематично. 

В связи с карантином [из-за ковида] запрещены свидания. Встречаться можно только с адвокатом через стекло.

Получить звонок тоже очень сложно — нужно разрешение от следователя. Он мне его дал, но это право на один звонок в месяц в течение 15 минут. Чтобы позвонить, нужно иметь деньги на специальном счету и купить через фсиновский магазин телефонную сим-карту. Магазин очень медленно работает — могут принести заказ в камеру через месяц-полтора. Благо у моего сокамерника была телефонная карта и он дал мне ею воспользоваться. Я поговорил с женой — в присутствии оперативного сотрудника. Общие фразы, выяснить точную ситуацию практически невозможно.

У представителей системы исполнения наказания в СИЗО был основной вопрос — сколько я получил денег, чтобы оказаться там, где я оказался. Убедить их в том, что я не проплаченный агент влияния западных спецслужб, было невозможно. У сотрудников сформировавшиеся устойчивое мнение по этому поводу. Может, им это втолковывают.

В принципе, можно сказать, что тюрьмы бояться особо не надо. Но, конечно, если предполагаете туда попасть, нужно заранее прочитать о правилах тюремной жизни. Потому что одно дело — правила внутреннего режима, по которым работают сотрудники, а другое дело — правила жизни в камере, которые нужно соблюдать. Иначе могут возникнуть проблемы даже при административном аресте.

Когда человек находится в камере с другими заключенными, поддержка [для него] очень важна — даже если человек готов сидеть «на баланде», то есть пользоваться тем, что положено по закону. Если человеку ничего не присылают [с воли], среди заключенных его статус будет падать. Если человеку не пишут письма и он не получает передач, на тюремном языке он «бедолага».

Это называется «жить по-людски». «По-людски» подразумевает, что все в камере общее. Если кому-то прислали палку колбасы, второму — сигареты, третьему — кофе и сахар, формируется «общее» и все пользуются этим. Потому что каждый в камере должен приносить пользу. Когда я получал передачи, сокамерники смотрели на меня с большим уважением.

У нас в камере был один «бедолага» по воровской статье. У него вообще не было передачек, а сам он курящий. В итоге я не мог один курить [свои сигареты] и делил с ним. Я смотрел на этого человека, и ему морально было тяжело из-за этого. К тому же человек, которого посадили за политические моменты, ощущает, что шел за общее правое дело. Пусть с точки зрения закона он совершил преступление, но он не один. А человек, сидящий за другое, не чувствует этого.

Давления, чтобы я признал вину, не было. И я рад условному сроку. У меня есть взрослые дети — старшей скоро будет 18. За ними нужен особый контроль и особое воспитание. Я не про то, чтобы разрешать или не разрешать ходить на митинги. На мой взгляд, самое страшное, что сейчас происходит, — это наркомания. Я узнал [в СИЗО], что есть сайты, где это продается, что делают закладки. Человек два-три месяца употребляет наркотики, у него кончаются деньги. Сначала он выносит все из квартиры, а потом делает закладки несколько месяцев. После чего его сажают в тюрьму. А митинги… Когда человек станет совершеннолетним, пусть он сам принимает решения. 

Для меня лично сейчас проблематично ходить на митинги. Политических взглядов я своих менять не собираюсь — да и уголовное дело было возбуждено не по факту поддержки Навального, а по поводу физического контакта с сотрудниками. В этом плане митинг немного в стороне. Но поехать на несогласованный митинг для меня достаточно безответственно — потому что есть семья. И есть риск, что мой условный срок переведут в реальный. 

Раньше я постоянно ездил в командировки, но сейчас мне нужно быть в Петербурге [по условиям условного срока]. Думаю, что я останусь на прежней работе — вместо полевых работ могу делать чисто проектную документацию, чертежи, графики. Посмотрим, как скажутся ограничения из-за срока. Это лучше, чем быть в тюрьме. Там выжить можно, но тяжело.