разбор

«Новая этика» не угрожает демократии на Западе — а в России заставляет говорить о социальном неравенстве Социолог Анастасия Новкунская отвечает философу Эдварду Скидельскому

Источник: Meduza

Британский философ Эдвард Скидельский предлагает рассматривать движения #MeToo, BLM, борьбу с харассментом, расширение словаря, описывающего разные формы гендера и сексуальности, в качестве новой формы «тоталитаризма». Социолог Анастасия Новкунская, отвечая Скидельскому, не согласна с таким подходом и напоминает, что явления, в борьбе с которыми рождалась «новая этика», свойственны российскому обществу не меньше, чем западному. И прежде чем провозглашать очередной этап деградации Запада, россиянам стоит обратить взоры на состояние собственной культуры.

Проблема «новой этики» вызывает нервную реакцию в России и в консервативных кругах на Западе в силу относительной звучности поставленных вслух неудобных вопросов. Этому недовольству есть и исторические, и социологические, и политические, и философские объяснения.

Если говорить о публикациях в России и на русском языке, стоит отметить еще как минимум две особенности критических или алармистских текстов о «новой этике». Первая особенность — сложные отношения между предметом самой дискуссии и языком его описания. Вторая — нечувствительность к особенностям разных социальных контекстов и вытекающих из этого недоразумения ничем не подкрепленных обобщениях.

А еще не следует забывать, что «новая этика» — это не одно явление и даже не набор однородных социальных процессов, как отлично показала в своей работе историк Элла Россман.

Американский контекст

Критикуя «радикальные левые движения» за косноязычие и изобретение новых слов, Эдвард Скидельский сам позволяет себе довольно вольное обращение с терминологией. Он, например, пользуется не просто широким, но совсем не рабочим определением «тоталитаризма».

О тоталитаризме, как правило, говорят в связи с политическими режимами или другими иерархичными и замкнутыми социальными структурами (например, сектами). Скидельский распространяет понятие тоталитаризма и на общественные движения, считая ключевым «тоталитарным» признаком нетерпимость. Этот риторический ход позволяет не только в очередной раз усилить «накал страстей», но сделать ряд допущений и обобщений, которые и исторически, и социологически не корректны.

Я не историк или специалист по культуре американских и британских университетов, но все же вижу принципиальные различия между тем, как формируются и развиваются обсуждаемые социальные движения в США, в европейских странах (в каждой по-разному) и в России.

Сравним, допустим, правовой и институциональный контекст борьбы с харассментом в нашей стране и в США. Во-первых, на американском «материале» эти проблемы хорошо изучены, а во-вторых, это позволит нам лишний раз не тревожить и без того уставшую, «похищенную» и «загнивающую» Европу.

Многие жители США также не разделяют ценности, давшие начало таким движениям, как #MeToo или BLM. Но эти движения возникают в определенном социальном контексте. С одной стороны, социальное неравенство в США велико — и индекс Джини, общепринятый индикатор неравенства, в 2016 году в Штатах был даже выше, чем в России. С другой — борьба с неравенством в Америке имеет долгую историю и породила немало институтов и практик, в том числе правовых и исследовательских. Так, в 2013 году один из классиков гендерной социологии Майкл Киммел, специалист по исследованиям маскулинности, изучил несколько консервативных мужских групп, существующих сейчас в США, и показал, как именно воспроизводится «злость» по отношению к разным «меньшинствам» в американском контексте, какова ее история и последствия для целого ряда социальных отношений.

Исследование Киммела далеко не единственная научная работа по этой тематике. В США вопросы нетерпимости, дискриминации и социального неравенства постоянно обсуждаются публично и громко, что как минимум делает их более видимыми. Активность гражданских движений и готовность политиков обращать на них внимание приводят в итоге к появлению институтов, которые помогают хотя бы отчасти компенсировать структурное неравенство и ограничить механизмы исключения. Например, понятие «харассмент» было включено в законодательство, регулирующее трудовые отношения в США, еще в 1970-е годы. На государственном уровне существуют организации и инициативы, направленные на поддержание разнообразия и инклюзии.

Иными словами, все недавние обсуждения и движения — те же #MeToo и BLM — опираются на уже работающие социальные институты, сформировавшуюся правоприменительную практику и используют категории, которые давно стали повседневностью. Поэтому они не представляют собой чего-то принципиально необычного, что трансформировало бы общественную систему в какую-то новую сторону, в том числе тоталитарную.

From Russia with Hate

В России же как минимум на институциональном уровне дело обстоит несколько иначе. У нас по-прежнему не существует закона о гендерном равенстве (Закон «О государственных гарантиях равных прав и свобод и равных возможностей мужчин и женщин в РФ» принят в первом чтении в 2003 году и отклонен в 2012-м). Те же люди, что успешно продвигали поправки к Конституции, так же успешно сопротивляются законопроекту о профилактике домашнего насилия. А в самих поправках нетрудно различить поворот к консерватизму и неотрадиционализму.

В целом российские власти последовательно проводят политику, противоположную движению к толерантности относительно ЛГБТ+ людей (пресловутый закон Димы Яковлева или закон «о запрете пропаганды гомосексуализма»). Как показывают недавние исследования, дискриминационными оказываются и практики правоприменения по отношению к ЛГБТ+ персонам, которые не признают преступления в отношении представителей этой группы как совершенные на почве ненависти.

А ведь многие практики и институты на уровне повседневных взаимодействий как раз и пронизаны ненавистью. Несмотря на то, что Россия — многонациональная и многоконфессиональная страна (то есть даже внутри одной страны существует множество разных контекстов и культур, в основе которых лежат непохожие системы ценностей), разные религиозные и этнические группы часто встречаются с нетерпимостью, а иногда и откровенной ксенофобией, исламофобией и другими формами отторжения.

Гендер, сексуальность, возраст, класс, этничность, религиозные представления, инвалидность и другие социальные характеристики и сами по себе, и в различных сочетаниях становятся основаниями для дискриминации и неравенства — как на структурном уровне, так и на уровне повседневного взаимодействия.

Общество пронизано нетерпимостью, но доказать факты дискриминации в суде в России не удается почти никогда. Поразительно, что, несмотря на всю сложность российского общества, нетерпимость и дискриминация не признаются у нас как проблемы: дискуссия о приемлемых формах коммуникации и политике идентичности находится в зачаточном состоянии.

Нет названия — нет проблемы

Нетерпимость и даже злость по отношению к представителям той или иной группы, определяемой как отличная от условного большинства или еще более условной «нормы», не исключительная характеристика России. Но в других контекстах опыт и история артикуляции этих проблем насчитывают уже несколько десятилетий, поэтому те категории и понятия, которые «напрягают» и иногда остаются непонятными в русском языке, там являются частью повседневной коммуникации.

Свидетель тому сам русский язык, который прибегает к иноязычным заимствованиям — буллинг, харассмент, абьюзер, толерантность и многие другие, — тем самым словно обозначая эти явления как «иностранные». Можно сказать, что особенность России в этом измерении не столько неоконсервативный поворот на институциональном уровне, сколько сложность называния и проговаривания в публичной сфере проблем, связанных с неравенством и нетерпимостью.

В России только начинают формироваться общественные и правовые институты, способные решать проблемы социального неравенства, дискриминации и исключения. Здесь отдельно стоит упомянуть частные инициативы или различные правозащитные и социально ориентированные НКО, которые вопреки всем неблагоприятным условиям продолжают свою работу. Однако их влияние на общество ограничено, с одной стороны, законодательными рамками (тот же закон об «иноагентах», сопротивление при разработке новых законопроектов, политическая реакционность и т. д.), а с другой — общественной реакцией.

Поэтому, несмотря на наличие в России множества собственных форм неравенства, назвать — а значит, признать их — получается только с помощью «импортированных» категорий, отчего и кажется, что вместе с ними «привозятся» и сами проблемы.

Деколонизация взаимоотношений

Кажется, что напряжение между сторонами в этом обсуждении никак не снизить: участники дискуссии не просто говорят на разных языках, но и принципиально возражают против категорий и понятий, принятых у другой стороны. Ситуация как будто безвыходная, потому что нежелание договариваться об общих основаниях дискуссии — общем понятийном аппарате — превращается чуть ли не в основной камень преткновения.

Между тем принцип деколонизации, который так критикует Скидельский, вполне мог бы стать приемлемым решением. Применить его — значит, допустить, что нет никакой монолитной «цивилизации», о которой говорят защитники «старой Европы», допустить, что мы живем в условиях множественности и самодостаточности разных культур, перестать бороться за «единство». Одни используют неологизмы, другие — нет, но важнее, что никто не может претендовать на роль «этической и языковой метрополии». А требование отказаться от них, обесценивание их значимости — попытка занять именно это положение. И более того, оно плохо вяжется именно с классическим либеральным пониманием толерантности, на утрату которого сетует Скидельский — как признания прав того, кто вам непонятен или даже откровенно не симпатичен.

«Другой» (неважно, оппонент в споре или просто человек с отличающимися социальными характеристиками) может не разделять ценности и представления о социальном порядке, которые вам кажутся безусловными. Одно признание этого обстоятельства способно снизить градус конфликта.

Из этого следует, что представления и намерения, с которыми вы действуете и высказываетесь (например, о социальном неравенстве), не обязательно считываются другой стороной так же, как вами. Вы думаете, что говорите с определенными сообществами о принципах вашего взаимодействия с ними, но звучите так, как будто отстаиваете нормальность их угнетения.

Единственный универсальный принцип как обсуждения, так и решения проблем социального неравенства — это готовность до того, как вы начинаете взаимодействие, выяснить у вашего оппонента или партнера те правила, по которым он/а готов/а с вами коммуницировать.

Но нахождение комфортного языка (или языков) и называние проблем только первый шаг к решению. В отсутствие работающих в этом направлении институтов обсуждение харассмента, гомофобии, ксенофобии и сексизма не приводит ни к каким санкциям или ощутимым последствиям против тех, кто их практикует.

Иными словами, в России нет и не может быть западных «перегибов» в борьбе с неравенством, которые тревожат Скидельского (даже если признать эту тревогу обоснованной в рамках западного контекста). Просто потому, что нет системной и институциональной борьбы с неравенством.

Что еще об этом почитать

Здравомыслова Е., Темкина А. 12 лекций по гендерной социологии. СПб: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2015

Все, что вы хотели узнать о гендере и гендерных исследованиях, но боялись спросить. Классики гендерной социологии Елена Здравомыслова и Анна Темкина в 12 главах подробно рассказывают о ключевых точках напряжения и особенностях российского гендерного порядка, о том, какие теории и методы помогают его изучить, и при чем здесь феминизм.

Kimmel M. Angry White Men: American Masculinity at the End of an Era. NewYork: Nation Books, 2013

Книга для тех, кто переживает за угнетение большинства и «загнивающий Запад, — исследование белых мужчин, многие из которых разделяют злость в отношении толерантности и политик идентичности. Бонусом можно узнать о том, как нормативные представления о маскулинности (нормах и ожиданиях «мужественного» поведения) связаны с распространенностью шутингов в школах США.

Kondakov A. The influence of the «gay-propaganda» law on violence against LGBTIQ people in Russia: Evidence from criminal court rulings. // European Journal of Criminology. Article first published online: November 11, 2019.

Статья для тех, кто считает, что в России нет дискриминации на основании сексуальности, а ЛГБТ+ люди пытаются что-то «выпятить». Показывает, как закон о запрете «пропаганды гомосексуальности» меняет это институциональное поле.