Министр обороны Сергей Шойгу написал книгу «Про вчера» — о советском абсурде и ностальгии по нему Андрей Перцев объясняет, почему это интересное, но странное чтение

В моем студенчестве соседа по общаге за клопов чуть не выгнали из комсомола. Он ради забавы загонял клопов в конкретную точку и там давил их, создавая из клопов-тушек картинки и слова. Так вот, за слова «Слава КПСС» его чуть не выперли. Тогда с этим было строго.

Когда наши холостяки-соседи в ближайший выходной отправились в известный городской ресторан «Енисей» и познакомились с двумя тоже, видимо, холостякующими (или не очень) девушками и оба не смогли… оправдать их надежд и своих желаний субботнего вечера. Конец, как в сказке, хороший. Все промыли, все углы прочистили. Вечера стали оправданно и ожидаемо насыщенными. Но… кошки и собаки так и не вернулись. Решили не рисковать!

Рассказ «Зина и Клопы»

На втором или третьем часу застолья бригадиру что-то заплохело. Он вышел из бытовки, с мучительным рыком изверг все — и жареную картошку, и сало, и кильку в томате, и вечнозеленые помидоры. Добрел до соседней бытовки, свернулся калачиком и, опустошенный, уснул.

«Понимаешь, я сначала пытался узнать, за что? Что я нарушил, за что меня нужно из партии исключать и дело в прокуратуру передавать? А сейчас даже это меня не интересует. Я просто хочу быть там, где «их» не будет никогда!» И он, передовик и умница, пошел работать туда, где их и не будет никогда. Просто спрятался на том уровне, вмешиваться в который они считали ниже своего достоинства, до которого они не опускались.

В 1985 году мы должны были сдать первую очередь Саянского алюминиевого завода. Сдать к концу года, в декабре, как и сегодня это делается. К этому все постепенно и двигалось. Но в конце 1984 года совершенно неожиданно пришла директива, которая нынешнему поколению будет не совсем понятна, как и вообще любому нормальному человеку: «Год предстоит юбилейный. Страна будет отмечать 115 лет со дня рождения Владимира Ильича Ленина. И было бы неплохо ввести завод в строй не в декабре, а в апреле».

Естественно, запустить-то запустили, начали первую прокрутку транспортеров. И подул ветер. Вся площадка Саянского алюминиевого завода вокруг корпусов электролиза, строящихся и пускаемых, вокруг литейного производства, сделалась припудренной, белоснежной.

При пуске цементного производства в Ачинске, например, когда в пусковой комплекс не вставили газоочистку и половина города Ачинска была припудрена тоже. Только не белым глиноземом, а серым цементом. Все согласно расчетам, по розе ветров. Серые тополиные листья, серые тротуары.

Наверное, все просто видели, что старик не преступник. Он выращивал цветы, этим жил, хорошо жил долгие годы. Однако советской власти подобное не понравилось. И власть его наказала. Старик мог озлобиться, замкнуться, но он, наоборот, смиренно принял то, что произошло. И все время повторял: «Сам виноват».

Да, мы для вас построили ГЭС, алюминиевый комбинат, в Красноярске еще один, в Братске третий, сейчас в Богучанах четвертый. Построили для вас, но сегодня управляют этим какие-то новые люди, компании, которые думают только о прибыли. Хотя получили все это, не вложив ничего: ни души, ни сил, ни времени. Они не имеют своих побед, которые были у каждого плотника, бетонщика, инженера, энергетика. Они отказались от тех обязательств, которые мы брали на себя, строя все это.

Я и не собираюсь критиковать то поколение. Потому что к тому поколению относятся в том числе мои дедушка и бабушка — активные ревсомольцы, которые занимались разного рода делами. Но некоторые вещи, которые я делаю в республике [Тува] и для республики, — это я отдаю долг, можно сказать. И долг этот — от ощущения того, что мои бабушка и дедушка, может быть, имеют отношение к тому, что тогда происходило. Настаиваю: они ни в чем не виноваты.

В 1925 году Серена Кужугета направили на учебу в военное училище в Тверь. В 1929 году он вернулся на родину и был назначен командиром Народной революционной армии Тувы. Создавал армию. В 1938 году его и других военных арестовали по сфабрикованным делам. Как и многих тогда. Приговорили к высшей мере, но в какой-то момент заменили смертный приговор длительным тюремным заключением. После вхождения в состав Советского Союза — после того, как умер Сталин и развенчали культ личности, — их выпустили. Кого-то даже реабилитировали.

С учетом того, что он знал русский язык, был хорошо образован по тем временам и для тех мест, ему много раз предлагали возглавить сельсовет, стать районным депутатом, занять разные большие по местным меркам должности. Но он всегда отвечал на все предложения: «Достаточно».

Всю жизнь, после того как вышел, он работал чабаном [пастухом], никуда не стремился и ничего не хотел. И никогда ни о чем не рассказывал, никогда никого не критиковал, был абсолютно всем всегда доволен.

Не знаю, как сейчас оценивать все то, что происходило тогда. Наверное, это все можно называть и становлением республики, и становлением страны, государства, нового строя, нового режима. Это сегодня все учат жить, а тогда научить было некому. Не так много было людей, которых можно назвать голосом народа, совестью нации. Очень мало было тех, кто мог говорить от имени людей. И вообще не было тех, кто, как сегодня, смотрел бы на ситуацию со стороны и мог судить, что происходит и как должно происходить, куда мы идем. Я таких не видел. Но сложно представить, чтобы тогда у нас появился человек, который дал бы себе абсолютное право без всяких оснований о ком-то судить, кого-то судить, осуждать, клеймить позором и уж тем более быть нравственным эталоном.

Ночью мне показалось, что гремит гром. Причем гремит ритмично. Прогремел — пауза, прогремел — пауза. Потом я подумал, что это не гром, а лист кровельного железа дребезжит и отрывается. Вышел в холл, у двери охрана дежурит возле телефона спецсвязи, при моем появлении сотрудник поднимает голову и говорит: «Спите». Я понял, что это не гром, а Виктор Степанович.

Мать обезумела от горя и не понимала, почему ее девочку, с которой она говорит и которую она слышит, не могут достать: «Не можете поднять какие-то две панели. Вот же она — рука, плечи, еще чуть-чуть — и увидите лицо… Объяснить невозможно, что, как только поднимем эти самые две плиты, ей, ее девочке, жить останется пятнадцать, может быть, двадцать минут и мы ничего сделать не можем, ну почти ничего. Можем подержать ее еще на этом свете два-три часа, не трогать завал, не поднимать, не разбирать. Оставил их втроем. Третьим был спасатель-парамедик, державший капельницу, поставленную в вену под ключицей девочки, в единственное место, очищенное от завала. Жестко, даже грубо парамедик сказал матери: «Садись, поговори, наговорись с дочкой. Мы ее не спасем, и никто не спасет. Полтела передавлено, если б только нога. Ноги, руки можно ампутировать, а полтела — нельзя». Все ушли, они остались попробовать наговориться. Мама и двенадцатилетняя дочь… И так по всему бывшему городу — десятки, сотни таких мам, отцов, бабушек, судеб.

Рассказ «Нефтегорск»

Стирали портянки, спецуху, купались, отбиваясь от мошки и комаров. Вдруг видим: на реке перевернулась лодка, а в ней плыл старик-нганасан (коренной народ в Сибири, — прим. «Медузы»). Старик тонет. Кинулись, достали, откачали. И вот тут самое интересное. Его жена бегает, кидает в нас камни и кричит: «Он решил его забрать! Вы помешали!» И хотела, судя по всему, чтобы мы бросили его назад в реку.