истории

«Современный расизм — это расизм без рас» Профессор Шанинки Владимир Малахов — о том, почему межрасовые отношения снова стали главной темой новостей

Источник: Meduza

Движение Black Lives Matter, массовые выступления против полицейского насилия в США и Европе, нападения на монументы колониальной эпохи — проблема расизма снова оказалась в центре внимания. Пусть даже назвать себя расистом решится сейчас разве что откровенный маргинал, но многие активисты, журналисты и ученые доказывают, что глубинный расизм никуда не делся и сохраняется на уровне повседневных отношений, общественных институтов и исторической памяти. С другой стороны, звучат и опасения, что непрекращающийся поиск скрытых форм расизма угрожает свободе слова, мнения и исследования. «Медуза» попросила Владимира Малахова, профессора Московской высшей школы социальных и экономических наук (Шанинки), объяснить, чем расизм наших дней отличается от того, каким он был 50 или 100 лет назад — и действительно ли его влияние так велико, как полагают сегодняшние активисты.

О книгах и обратном расизме

— Что прочесть, чтобы понять главное о расизме?

— Как это часто бывает, важнейшими оказываются отнюдь не самые последние работы и не работы, непосредственно относящиеся к данной теме. Читателям, не являющимся социологами, и тем более не специализирующимся на этой теме, для понимания феномена расизма больше дают авторы, работающие на стыке разных дисциплин. Скажем, Пол Гилрой (это, условно, постколониальные исследования) или Сара Ахмед (гендерные исследования).

К числу наиболее влиятельных в академическом поле принадлежат, пожалуй, «Истоки тоталитаризма» Ханны Арендт и совместный труд Этьена Балибара и Иммануила Валлерстайна «Раса, нация, класс». Первая из этих книг написана в середине 1950-х, вторая — в конце 1980-х. Ни та, ни другая не является исследованием в рамках «социологии расизма», но их значимость для этого направления в социальной науке огромна (русский перевод Арендт очень хорош, а вот книге Балибара и Валлерстайна не повезло, ее перевели безобразно).

— Чем важна каждая из этих книг?

— Ханна Арендт показала, что расизм как специфическая идеология, то есть связная система взглядов, служащая руководством к действию, появляется сравнительно поздно, в последней трети XIX столетия. И появляется он как идеологическое сопровождение политики империализма. Расизм понадобился для легитимации того порядка господства, который европейские державы навязали остальному миру в ту эпоху — эпоху империализма. А практики, похожие на расизм в более ранний период (например, то, что делали испанские конкистадоры с коренным населением Южной Америки), — это, по Арендт, лишь предтеча идеологии расизма, проторасизм. Не случайно первым теоретиком расизма принято считать графа Гобино с его «Эссе о неравенстве человеческих рас» — оно вышло в 1850-е.

Книга Балибара и Валлерстайна ценна тем, что в ней центр тяжести смещается с морально-психологических и идейно-исторических аспектов проблемы на социально-структурные. Они показывают, что расизм встроен в саму логику функционирования глобального капитализма. Он функционален для этой системы, поскольку позволяет придать видимость естественности тем отношениям господства и подчинения, которые сложились исторически случайно.

И еще один текст, который нельзя не упомянуть. Это эссе Франца Фанона «Проклятьем заклейменные». Оно не социологическое, а скорее философско-поэтическое. Но его важность для осмысления проблематики расизма трудно переоценить. 

— Почему?

— Если коротко, оно позволяет нам (белым людям) на время сменить оптику и взглянуть на историю порабощения Африки глазами тех, кто оказался в положении порабощенных. 

Мысли Фанона, кстати, вновь заставляют обратиться к тезисам Балибара из упомянутой книги. Тот пишет о «зеркальной логике», которую расизм навязывает ныне живущим людям. Она заключается в высокомерии и презрении, с которым господствующие смотрят на подчиненных, и в ненависти и агрессии, которыми подчиненные платят господствующим.

— Значит, обратный расизм возможен?

— Конечно. Это как раз зеркальное воспроизведение той же логики, которая лежит в основе расизма как идеологии. Расистами были, к примеру, многие активисты «Черных пантер». Их картина мира была столь же ущербной (буквально черно-белой), как и у тех, с кем они боролись. Заменив идею превосходства белых идеей превосходства черных, они лечили ту травму, которую нанесло им американское общество. Адептов этой идеи сегодня можно встретить, к примеру, в вашингтонском метро. Размахивая соответствующими плакатиками, они пытаются перекричать грохот поездов и обратить на себя внимание толпы. 

— И чем же белые расисты тогда хуже?

— Забавно то, что указание на подобные казусы кажется многим нашим согражданам достаточным основанием для того, чтобы свести проблему к простой психологии. Мол, есть белый расизм, а есть черный (а есть еще, обычно скрытый, расизм среди японцев и китайцев, то есть расизм желтый) — все одно. И тем самым от этого отмахнуться.

Между тем, расизм — это не только система мысли, но и социальное отношение. Оно сложилось в определенный период истории, а именно в эпоху колонизации европейцами остального мира. Именно туда уходит корнями деление мира на (белых) господ и (цветных) рабов. И именно тогда сформировалась та языковая семантика, которая нам сегодня столь привычна: «отдохну, как белый человек», «эта работа — не для белых людей» и т. д.

Проблематика расизма — это не только и не столько про ксенофобию, сколько про конфигурации власти. В том числе власти символической. Власти, связанной с правом называть, давать имена (Пьер Бурдье обозначает это как «монополия на номинацию»). Властвующие — это те, кто называют, а подвластные — те, кого называют. Можно, конечно, попробовать пересмотреть существующие в языке термины. Например, придать пейоративное значение слову «снежок» (так в черных кварталах могут обратиться к забредшему туда белому). Но у тех, кто предпринимает подобные попытки, слишком маленькие ресурсы. Семантической революции они точно не произведут.

Короче говоря, между расизмом подвластных и расизмом властвующих нет симметрии. Подчиненные находятся в заведомо проигрышном положении. Ведь за их контрагентами стоит кристаллизованная веками система отношений.

О том, чем современный расизм отличается от расизма прошлого

— Как вообще устроен расизм? Каковы его приводные механизмы?

— Балибар, характеризуя логику расизма, называет его «генерализированным антисемитизмом». С точки зрения внутреннего устройства этой идеологии, сегодняшний антиарабский расизм (или антиафриканский, или антикитайский) есть то же самое, что и расизм антиеврейский. Это та же самая структура. И там, и там сначала конструируется фигура Другого как абсолютно Чужого, причем этот Другой наделяется набором негативных черт. А потом эти черты используются для легитимации социального исключения. «Грязный араб» (или «желтолицый», или «черномазый», или «черный» применительно к выходцам из Средней Азии или с Кавказа в России) — это фантом, заменяющий собой реальных людей. Но именно благодаря этому фантому становятся возможными исключающие практики: людям, с этим фантомом ассоциируемым, отказывают в доверии, в нормальной коммуникации или в доступе к социальным ресурсам. 

Кстати, [Жан-Поль] Сартр еще в 1944 году в эссе «Портрет антисемита» обратил внимание на то, что антисемитизм — не просто идеология, а страсть. Приводимые в пользу антисемитизма квазирациональные аргументы есть не более чем вторичная рационализация первичной одержимости.

— Расизм в современном мире отличается от того, каким он был раньше?

— Да. Новое в нем, прежде всего, то, что это расизм без расы. Он обходится без биологической метафорики. Нет ни «рас», ни «голоса крови», а есть «культурные коды» и «цивилизации». Пьер-Андре Тагиефф называет это дифференциалистским расизмом, другие исследователи — неорасизмом, а также «сублимированным расизмом». Суть дела — в различении. Об иерархии речь как будто не идет. Зато речь идет о нежелательности смешения. О том, что границы между группами непреодолимы. А те, кто пытается их преодолеть, ставят под угрозу общественный порядок и общественное спокойствие.

Собственно, «новизна» здесь не в идеях, а в изменившемся общественном климате. После Холокоста и после южноафриканского апартеида старомодный расизм в стиле Ку-клукс-клана или нацистских зондеркоманд — не комильфо. Стало быть, людям, одержимым фантазиями «чистоты крови» или «чистоты нации», приходится перестраиваться. Но драйвер здесь тот же, что и в традиционном, «классическом» расизме. Страх смешения. 

— Распознать этот новый расизм, наверное, сложнее?

— Вот прелюбопытный сюжет, поднятый социологом Радой Ивекович (она пишет по-французски), — расистская подоплека в протестах французской либеральной общественности против угнетения мусульманских женщин. Французский политический и правозащитный бомонд сильно озабочен притеснениями женщин в семьях мусульман — при этом полностью вынося за скобки проблему домашнего насилия среди «коренных жителей» страны.

Эти протесты легитимизируются желанием «освободить» женщин из мигрантской среды от насилия со стороны «цветных» мужчин. Последние предстают в публицистике и инфотейменте как восточные варвары, не желающие усваивать западные культурные образцы. Ирония ситуации, однако, в том, что молодые люди североафриканского происхождения как раз усвоили эти образцы. В своем мачизме они подражают той маскулинной парадигме, которая продолжает доминировать в европейском социокультурном мейнстриме.

О гендерной дискриминации и институционализированном расизме

— Как вообще расизм связан с гендерной дискриминацией?

— В последние лет 30 в социально-гуманитарной литературе в моду вошел термин «интерсекционализм». Он обозначает переплетение различных форм угнетения. Условно говоря, одноногая чернокожая лесбиянка страдает в силу четырех различных оснований — как женщина, как представитель расового меньшинства, как представитель сексуального меньшинства и как человек с ограниченными возможностями.

Наверное, этот пример может показаться гротескным, но на практике постоянно происходит наложение одних форм дискриминации на другие. Скажем, сантехник из Польши, попадая во Францию, будучи «белым» и «христианином», сталкивается с меньшими трудностями, чем трудовой мигрант с Ближнего Востока, который опознается как «цветной» и как «мусульманин». 

— В вашем примере речь шла о женщинах…

— Гендерная дискриминация — отдельная большая тема. Мигрантки проходят, как правило, через еще более страшный опыт, чем мигранты-мужчины — особенно если речь идет о недокументированной («нелегальной») миграции. Не случайно уже в работе Балибара и Валлерстайна, о которой мы говорили, тема расизма обсуждается в одном ряду с темой сексизма. Ученые убедительно показали, среди прочего, что возможность сверхэксплуатации «цветных» мужчин в странах бывшего третьего мира имеет своим условием неоплаченный (и неучтенный) женский труд. Работники-мужчины могут поддерживать свою способность к труду потому, что рядом есть женщина, возделывающая огород, с которого мужчина кормится. 

— Сохраняется ли расизм на уровне устройства государства и общества? Расовых законов, кажется, уже нет нигде.

— Расизм — это определенная система убеждений, взгляд на мир, идеология. А понятие «институциализированный расизм» предполагает, что эта идеология каким-то образом вписана в публичные институты. А именно, что устройство этих институтов таково, что продуцирует неравное обращение с людьми по расовому признаку. То есть дискриминацию.

Между тем, далеко не всегда ситуация неравного доступа к социальным благам (будь то жилье, образование и т. д.) обусловлена дискриминацией. Это неравенство может быть вызвано множеством иных причин. Отсюда устойчивое впечатление — если, скажем, смотреть на американские «разборки» из России, — что активисты антирасистского движения бьют мимо цели и готовы усматривать проявления расизма везде, в том числе там, где их нет.

— А эти проявления вообще есть в современных западных странах?

— Да, другая часть правды заключается в том, что у чернокожих в США действительно есть немало оснований подозревать, что в их стране не реализован принцип равенства граждан перед законом. Например, когда четверо белых полицейских всаживают в невооруженного человека (чернокожего) три десятка пуль под предлогом того, что он was about to pull out the gun («собирался достать пистолет»), а он оказывается невооруженным, и суд впоследствии просто оправдывает этих людей, трудно поверить, что американская Фемида color blind («слепа к цвету [кожи]»). Подобных случаев в Америке масса.

В Великобритании ситуация не столь накалена, но и здесь в середине 1990-х имело место событие, заставившее публику всколыхнуться. Это кейс Стивена Лоуренса — студента, убитого пятерыми белыми хулиганами (до того имевшими приводы в полицию по расово мотивированным нападениям). Правоохранительная система так долго и странно буксовала, что этих молодчиков никак не удавалось привлечь к ответственности. Это заставило британское общество поставить вопрос о наличии в стране институциализированного расизма (в данном случае, наличия расовых предубеждений в таких институтах, как полиция и суд). 

О российской специфике

— Насколько специфична российская ситуация?

— Очень непростая тема. Очевидно, что наша социально-культурная ситуация довольно сильно отличается от ситуации в Европе и тем более Америке. Уже в силу особого устройства государства при коммунистах. У нас, в частности, не было институциализированного расизма. Государство не только не поощряло идею превосходства русских, но и напротив, противодействовало таким идеям (под маркой «борьбы с великодержавным шовинизмом»). Отсюда впечатление, что проблематика расизма, столь интенсивно дебатируемая на Западе, нас вообще не касается. Мы — традиционно многонациональная и многоконфессиональная страна, де-факто построившая тот мультикультурный порядок, о котором на Западе только говорят.

— Это впечатление обманчиво?

— Да. Хотя бы потому, что в советскую эпоху на психологически-бытовом уровне «расовые» (в нашем случае «этнические») стереотипы были достаточно широко распространены — в частности, по отношению к жителям Средней Азии, а также Южного Кавказа. «Чуреки», «урюки», «тюбетейки», «хачики», «азеры» — вся эта лексика не сегодня возникла. Она родом из СССР. И все мифологемы культурного превосходства выплеснулись наружу, как только идеологическая цензура была снята.

Но дело здесь не в психологии — не в ксенофобских рефлексах и неуважении к другим. Дело в зашитых в расистском языке отношениях власти. Понятно, что в нашем случае идея «указать черным на их место», адресована не выходцам из Африки (хотя и такой расизм в России встречается). Наши «черные» — это, в первую очередь, мигранты из бывших среднеазиатских республик (а в 1990-е годы — азербайджанцы). Понятно также, что этот ярлык отсылает не к биологии, а к социальным ролям и позициям.

Антрополог из университета Манчестера Мадлен Ривз написала недавно замечательное эссе — «Becoming black in Moscow». В нем убедительно показано, что «черным» индивид может именно становиться. Дело не в факте более смуглого, чем у окружения, оттенка кожи, а в том, какое место человек занимает в правовом и экономическом пространстве. Никто не воспринимает в качестве «черных» тех выходцев из Средней Азии или Закавказья, которые возглавляют нефтяные компании или являются собственниками сети отелей. В то же время их соотечественники с низким социальным статусом в глазах большинства — «черные». Так что делает их таковыми? В чем признаки «бытия черным» или «становления черным»? Непрестижная сфера деятельности, в которой они заняты, бесправие в результате отсутствия нужных документов, шаткое положение на рынке труда, вплоть до вероятности столкнуться с отказом работодателя платить за выполненную работу.

— То есть российский контекст по сути абсолютно тот же, что и западный?

— Нет, все сложнее. С одной стороны, идет глобализация. Ни одно общество в наши дни не живет изолированной от мира жизнью. Российское в том числе. С другой, у разных обществ разная история, разная динамика культурных и политических ситуаций.

Не побоюсь быть банальным и напомню, что, когда Маяковский говорил о «негре преклонных годов», он стопроцентно не имел в виду ничего оскорбительного для чернокожих. Но в изменившемся мире слово «негр» приобрело устойчивые негативные коннотации. А мы, как ни крути, включены в глобальный контекст. И, настаивая сегодня на такой лексике, мы совершаем вполне определенный, идеологически и морально окрашенный жест. Мы отказываемся учесть то обстоятельство, что для какой-то группы людей это звучит обидно. Зная это и продолжая пользоваться этим словарем, мы, хотим того или нет, оказываемся в лагере расистов.

Но быть встроенным в глобальный контекст — не то же самое, что подстраиваться под американский. В США из-за непреодоленных последствий 200 лет расовой сегрегации и остроты «расового вопроса» многие жесты, нейтральные в другом контексте, воспринимаются крайне болезненно. Чувствительность американцев (впрочем, не всех) к расовым нюансам коммуникации — зашкаливающая. И не только по российским меркам. Не всем в Европе понятно, чем провинился Марк Твен, употреблявший слово «негр».

Все эти вымарывания «неполиткорректных» выражений из текстов, созданных в другую эпоху с другими стандартами, все эти попытки цензуры по отношению к истории искусства и литературы — это, конечно, слишком. Проблема здесь все в той же скрытой позиции власти. Некто, присвоивший себе право давать имена (в данном случае — определять, кого следует считать расистом, а кого нет), решает, отнести вас к приличному сообществу или к прокаженным. А коль скоро «расист» в наши дни — жупел, прослыть таковым никто не хочет, так что все вынуждены соглашаться на подчиненную роль. Попахивает Ку-клукс-кланом навыворот. Так что новые дискуссии — во избежание упрощенной картины мира — просто необходимы.