истории

«Всем кажется, что исполнитель традиционной музыки — старичок из высокогорного аула. Это не так» Создатель лейбла из Нальчика Булат Халилов записывает на Кавказе музыкантов и привозит их в Москву

Источник: Meduza

В Москве 10 и 11 августа пройдет Fields, — по утверждению организаторов, единственный музыкальный фестиваль в России, в котором нет жанровых ограничений: там сыграют и эмбиент, и техно, и академический авангард. На одной из площадок выступят музыканты небольшого лейбла из Нальчика Ored Recordings. Его создатели, Булат Халилов и Тимур Кодзоков, уже пять лет записывают в полевых условиях традиционную музыку Кавказа. Они находят исполнителей в деревнях и городах, выпускают альбомы с их песнями и развивают местную инди-музыку. «Медуза» поговорила с Булатом Халиловым о том, зачем охотиться за народными музыкантами в 2019 году, почему они не похожи на мудрецов из книжек и как в Нальчике полюбили индустриальное техно.

— Как вы ищете своих героев для записей? Сарафанное радио? Или вы охотитесь за определенным жанром?

— Все в комплексе. Сарафанное радио, ютьюб, паблики национальные. Если это черкесский сегмент, то нам легче, потому что мы сами черкесы и всех знаем. В других республиках нужно проводить исследования. 

Однажды нам ударило в голову, что мы хотим в Дагестан. В 2014 году мы узнали, что там есть ашуги — такие сказители и барды. В других регионах Кавказа считается, что к ХХ веку они уже исчезли, а в Дагестане вроде нет. Нам было интересно — это просто сейчас всех музыкантов ашугами называют или они правда сохранились. Мы начали искать их на ютьюбе, находили видосы — какие-то ужасные, какие-то классные, оказалось, что один из ашугов, которых я нашел, — дядя моего друга, с которым я учился. Он дал контакты. В общем, сейчас уже проще искать, сеть знакомств налажена, и фольклористы помогают. 

Но это не всегда сельские жители. Всем кажется, что исполнитель традиционной музыки — это старичок из высокогорного аула. Это не так. Один из наших главных резидентов — Заур Нагоев — живет в Майкопе, он городской житель, по образованию журналист. Это не какой-то шаман, который в горах живет и медитирует. Да, он может в лес уйти на неделю на лошадях покататься, но при этом мы переписываемся по вотсапу. Сейчас мы его везем на фестиваль Fields, репертуар мы согласовываем через телеграм. Можно назвать это неаутентичным, но вообще-то традиционная музыка — это живой организм, и ее носитель не инопланетянин и не человек из машины времени. 

— В одном из фильмов Винсента Муна, с которым вы ездили по Кавказу, как раз были такие герои. Например, обычный с виду мужчина в кепке вдруг оказывается уникальным певцом.

— Да, это Замудин [Гучев]. Это один из флагманов современной черкесской музыки. 

Просто люди экзотизируют культуру, нам кажется, что такой исполнитель — это обязательно чувак на лошади, который говорит супермудрости. А он ходит на работу, готовит дома, у него телевизор, ноутбук — и это нормально. Мы никогда не пытаемся преподносить нашу музыку в пресс-релизах как «самое уникальное, что вы когда-либо слышали», «дух предков сочится из этой музыки», «когда вы слушаете — переноситесь во времени». Нет! У нас акцент на том, что это может исполнять любой. Среди исполнителей традиционной музыки бывают не очень приятные люди, бывает, что они очень хорошо играют и поют, а никакого космоса за этим нет. Бывает, что человек хороший, а исполняет средненько — все как у людей. 

Это наша с вами проблема, что мы ожидаем мудреца. Конечно, эти исполнители не глупые, в них что-то есть, но это не только потому, что они играют традиционную музыку. Есть такие же мудрецы, которые чем-то другим занимаются, — хлеб пекут, программируют. Люди все время ищут мрачного таинственного персонажа, который — пусть это будет хип-хоп-исполнитель или техно-диджей — расскажет нам какую-то правду о жизни. Но мы пытаемся показать, что это может каждый. 

— Но все же исполнители традиционной музыки чаще взрослые люди? 

— Зависит от региона. В Дагестане самому младшему, кого мы записывали, было 40 с чем-то лет, а в Абхазии есть очень талантливый парень — ему лет 19, он очень крутой. В черкесской среде исполнителям в среднем от 16 до 45 лет. Сейчас какой-то ревайвл, молодые люди начали интересоваться, они поняли, что это музыка, а не дедушкин сундучок, который в чулане лежит. 

— Как сами исполнители реагируют на ваш проект? Бывает, что отказываются от записи? 

— Ни разу не отказывались, но всем странно, зачем мы это делаем — особенно то, что мы делаем полевую запись. Говорят, альбом же в студии надо писать, а мы отвечаем — нет. Не обязательно. Мы объясняем, что это наше звучание. Но все равно некоторые думают — ладно, в Ored Recordings записались, теперь надо в нормальной студии. 

В Дагестане мы записывали ашуга, он нас спрашивает: вам за это платят? Мы говорим — нет. А зачем тогда? Ну, прикольная музыка. А вы дагестанцы сами? Нет. А почему тогда нравится? Звучит круто. У него был шок, он думал, что эта музыка исключительно для фольклористов, журналистов и что сторонний человек не может такое слушать. А мы доказываем, что их музыку могут слушать и другие люди. Сейчас у нас на бельгийском лейбле Sub Rosa вышел релиз на виниле с калмыцкой музыкой. Мы ездили к исполнителям фотографироваться на обложку. Они говорят: а что, в Бельгии калмыков много? У них шок из-за того, что это может кому-то понравиться просто так.

Все очень благодарны, им кажется, что мы помогаем сохранять их культуру. Но мы никогда этого не проговариваем, мы никогда не говорим исполнителю — мы пришли спасать вашу культуру. Если бы ко мне так пришли, я бы, наверное, выгнал человека. 

— Как реагируют музыканты, когда вы им показываете получившиеся записи? 

— Многим, кто вырос на поп-музыке, кажется, что можно чуть погромче. Но мы говорим, что нам нравится так. Обычно исполнитель отвечает: «Мне тоже, но принято же… [иначе]» Мы объясняем, что сейчас можно делать как хочешь. Из-за форматов большая проблема с эпосом. Например, у калмыков есть «Джангар» — текст поется под монотонную мелодию, одну главу можно час петь. Из-за того, что устроители фестивалей говорят, что час это никто не будет слушать, в Калмыкии теперь невозможно найти исполнителя, который бы по памяти вот так смог спеть песню. Он, в принципе, помнит текст, но уже лет 20–30 его не воспроизводил за ненадобностью. 

Мы хотим создать условия, при которых надо выступать в таких неудобных форматах. Мы хотим показать, что экспериментальная среда не требует от тебя, чтобы трек шел три минуты. Ты можешь сделать концерт на 12 часов — никто не обязан сидеть все это время, устал — выйди. Мы хотим сделать так, чтобы сами исполнители уважали свою музыку, чтобы они не думали, что играют что-то, что можно было бы улучшить с помощью синтезатора. 

Есть другой момент — если ты хочешь быстро и много заработать, то, действительно, как мы лучше не делать.

— Ваш лейбл никак не монетизируется? Все всё делают на добровольных началах — и вы, и исполнители? 

— Да, получается так. Мы сейчас начали возить их на фестивали, и у нас обязательное условие — гонорары для исполнителей. Стараемся и для себя их выбить, но сначала для них. И для музыкантов это прямо вау! Я еду на фестиваль, фестиваль не фольклорный, а мне еще за это платят деньги. Это слом — какие-то там москвичи мне заплатили за традиционную музыку. 

— Недавно на «Медузе» вышла статья о том, как чеченским эстрадным музыкантам запрещают заниматься творчеством. Певцам нужно согласовывать тексты, они не могут выступать без разрешения чиновников, не могут публиковать что-то в соцсетях. Я знаю, что у вас довольно скептическое отношение к кавказской эстраде. Но все же как вы оцениваете эту ситуацию? 

— Культура — это не еда, едой можно отравиться, поэтому ее контролируют [власти]. Но культура не так работает. Я не люблю, можно сказать, ненавижу кавказскую эстраду. Но ни я, ни любой другой человек не имеет права ее запрещать. Вообще любая музыка должна существовать, если у нее есть своя аудитория. С точки зрения слушателя мне все равно, что с этой музыкой происходит. Но с точки зрения дальновидности — это плохо. Сегодня эстраду контролируют, завтра — нас. 

Сейчас нам бояться нечего, мы маленькие и никакие негативные моменты не транслируем через свой проект. У нас очень позитивный настрой, но в любом искусстве и волонтер, и художник, и чиновник может заметить что-то, что ему не понравится. Плохо, что все работает так вертикально, — культура должна с горизонталью работать. Если музыка очень плохая, у нее просто не будет аудитории. Все, что мы можем сделать, если нам не нравится ситуация с культурой, — не запрещать что-то, а создать альтернативу и пиарить ее. 

При этом надо понимать, что Чечня резко отличается от всего Кавказа. Не бывает единого Кавказа в плане культуры, одной социальной среды. Люди в Кабардино-Балкарии вообще не знают, что происходит в Чечне. Чеченцы не знают, что происходит у нас. Это не вакуум, просто у людей [в Кабардино-Балкарии] свои проблемы — и им интереснее, что сделал Канье Уэст, чем Кадыров. Поэтому я думаю, что власти Чечни нас не слышали — разве что когда мы с иностранцами в Чечню приезжали, структуры, наверное, могли поинтересоваться.

Я вообще думаю, что такая ситуация в Кабардино-Балкарии с эстрадой невозможна. У нас совсем другие реалии. 

— У вас есть в Чечне какие-то проекты? Может, планировали там кого-то записать? 

— Мы немало записали там религиозной музыки, суфийской, но мы ее пока не издали, потому что религия — очень сложная тема и в ней нужно хорошо разобраться, чтобы написать подготовительный текст [к релизу], чтобы не было никакой отсебятины. Будет очень большой поток негативной информации, если сделать это наобум. Но материал очень интересный, его нужно исследовать. У нас три релиза с чеченской музыкой: религиозные песни времен депортации и два релиза с советской околофольклорной полуакустической эстрадой.

Еще сейчас мы работаем с исполнительницей из Чечни Хавой Хамзатовой. Она взяла песни советских времен, шлягеры, и то, что стало фольклором в XX веке, — и подала это в инди-ключе. Получилось своеобразное звучание чеченской эстрадной и фольклорной музыки. Если взять самые распространенные записи этих песен, там саунд совсем другой. Мы через этот релиз хотим показать, что не только мелодия и текст важны, но и сам звук. 

— Вы говорите, что на Кавказе нет как такового единого культурного пространства и везде разная музыкальная жизнь. Как отличается музыка в республиках?

— Есть много взаимовлияний, и это началось еще тогда, когда республик не было — были просто народы. Можно условно выделить то, что ближе к Западу по музыкальной структуре, и более восточные направления. Чеченское традиционное пение очень похоже на грузинское, например на тушинцев. Черкесская традиционная музыка, осетинская и абхазская — тоже многоголосье; человеку, который не в теме, это тоже напомнит грузинское [пение], хотя отличия все-таки значительные. В Дагестане по музыке все ближе к Азербайджану. 

Есть яркий случай. Как-то в Москве у нас была лекция, и мой знакомый из Дагестана подошел ко мне и говорит: «А у вас все черкесские песни такие грустные? Это из-за Кавказской войны?» А эта песня, которую я ставил, не была грустной. Просто наша мелодика им кажется более депрессивной. Когда мы сами слышим что-то из Азербайджана или Дагестана, нам кажется, что все такое развеселое, кому-то даже может показаться, что более слащавое. При этом у нас музыка более минималистичная, а у них — более мелодичная. 

Это разные ареалы влияния политики, культуры. При этом, когда я говорю, что те же черкесы по музыке ближе к европейцам, не стоит забывать, что на нашу музыку очень сильное влияние оказал ислам. Там много религиозных образов — в позднем фольклоре даже появляется арабская мелодика. В общем, все очень интересно, взаимовлияние есть, но единого культурного пространства нет. 

Сейчас формируется какая-то инди-сцена. У нас уже начали играть построк, шугейз. Но есть одна проблема — ребята еще не нашли свое звучание. Часто у наших инди-музыкантов слышно влияние [известных групп]. Слушаешь и думаешь: о, понятно, они Тома Йорка слушают, а эти — Курта Кобейна. Им нужен опыт, люди должны больше музыки слушать и больше выступать, а у нас площадок особо нет. Раньше нам было удобнее организовать фестиваль где-то в Москве или в Европе, а не дома.

— А сейчас что изменилось? 

— Нас начала поддерживать администрация [Нальчика]. Нам выдали старый советский танцзал, где в 1990-х и нулевых были дискотеки и рок-концерты. Мы в мае провели небольшой фест с местными группами и двумя диджеями — Мишей Гелейном из Universal Music Group and Brands и Никитой Рассказовым из фонда V-A-C. Они приезжали, диджеили и читали лекции — людям очень зашло. Многие говорили, что чувствовали себя «как в Европе». На самом деле у нас уже есть созревшая аудитория, а мероприятий нет. 

У нас в августе будет для Кавказа грандиозный фестиваль городской культуры — мы туда везем нойз-рок-группу USSSY, фри-джаз «Бром», лейбл «Гост звук» с электронной музыкой, Moa Pillar. Институт «Стрелка» с лекциями приезжает, [музыкальный критик, журналист] Алексей Мунипов из «Арзамаса», будет много местной музыки. Мы недавно делали препати этого фестиваля, людей очень много пришло. Приезжал из Еревана друг со своим проектом Nystagmus — он играет мрачное индустриальное техно, это тоже людям нравится. Конечно, не то чтобы весь Нальчик теперь слушает индустриальное техно, может, кому-то это и не понравилось, но было интересно. 

— Что вы везете на фестиваль Fields? 

— Там будет три разных направления: Заур Нагоев сыграет аутентику, Хава Хамзатова — камерный чеченский инди-фолк, а группа из Нальчика Jrpjej — экспериментальную акустическую черкесскую музыку. По-моему, будет очень интересно.