истории

«Было стыдно делать вид, что ничего не произошло» Фотограф Валерий Щеколдин с 1980-х снимал детей в психоневрологических интернатах. Мы поговорили с ним об этой работе

Источник: Meduza

В начале 1980-х годов советский фотограф Валерий Щеколдин смог попасть на территорию детского дома и снять жизнь его обитателей. Фотографировать в домах ребенка и психоневрологических интернатах Щеколдин продолжал до середины нулевых; даже в постсоветские годы его работы оставались редкими документальными свидетельствами того, как устроена жизнь в этих учреждениях (сейчас условия не лучше). С разрешения Валерия Щеколдина «Медуза» публикует его снимки, сделанные в период с 1981-го по 2005-й — а спецкор Ирина Кравцова поговорила с фотографом об этой работе.

Внимание! Мы просим впечатлительных людей не смотреть и не читать этот материал.

— Почему вы стали снимать детей в детских домах?

— Это было начало 1980-х. Прочитать и тем более увидеть фотографии из домов ребенка в советские годы было невозможно. Проникнуть гражданскому человеку в эти учреждения тоже было нельзя. Мне было интересно, как там живут дети. И вот, будучи в то время внештатным корреспондентом газеты «Ульяновский комсомолец», я решил воспользоваться своим удостоверением, чтобы пройти в дом ребенка. К тому же я думал, что вне зависимости от того, что увижу, получу хорошие снимки, ведь дети, как и котята, всегда на фотографиях получаются хорошо. Раньше я работал в журнале «Семья и школа» и уже знал, что дети — это всегда благодатная почва.

— И что вы там увидели?

— Я сначала просто наблюдал, как воспитатели занимаются с детьми и потихоньку снимал. В этот момент ко мне подошла санитарка и спросила: «А вы не были в девятой палате?» Я говорю, что нет, а что там? Она так загадочно посмотрела на меня и сказала: «А вы зайдите туда». И я зашел. Оказалось, это была палата для детей с психоневрологическими отклонениями.

— Вы где-нибудь до этого детей с подобными заболеваниями встречали?

— Нет. Тем более, говорю же, что такое Советский Союз? Это культ молодости, красоты, силы, патриотизма. Газеты старались внедрить образ этакого строителя коммунизма: здорового, сильного и красивого. А других в Советском Союзе, как говорится, нет. В то время даже людей, которые калеками вернулись с войны, старались убрать на задворки, прочь из города.

То же самое касалось детских психоневрологических интернатов. Они располагались не внутри городов, а в старых усадьбах еще дореволюционных помещиков, все за заборами. И никто, кроме родственников, о существовании таких людей и не подозревал. Не было речи, чтобы инвалиды учились со здоровыми или чтобы они ходили по улицам. Понимаете? Совсем.

— Что вы увидели в девятой палате?

— Ничего особенного там не происходило. Дети — совсем малыши и где-то до пяти лет — лежали в своих в кроватках. Очень много детей, кроватки стояли вплотную. В них кто-то лежал, кто-то ползал, кто-то вверх ногами висел на этих кроватках. У детей были совершенно бессмысленные лица — то есть было видно, что у них нет разума, он поврежден.

— Какое впечатление на вас это произвело?

— Выражение на лицах этих детей очень напугало [меня]. Бессмысленность — это же вообще, наверное, самое страшное, что в жизни человека есть. Столкнуться с ней вот так внезапно было очень страшно.

А еще запах, который я там почувствовал. Несколько лет еще после того дня при одном воспоминании о нем — я отчетливо его чувствовал. Это был запах нечистот и одновременно средств дезинфекции, вроде карболки. Он отвратительный, такого запаха я прежде не знал даже. И наравне со всем этим меня поразила санитарка, которая была с этими детьми. Я просто подивился запасу ее добродушия и духовной крепости. Она к ним относилась с такой заботой: обмывала их, перепеленывала. А у детей слюни текут, сопли, обмачиваются они. И понятно, что такими они будут всю жизнь. Очень удручающе было это видеть даже короткое время. Я, когда вышел, чувствовал себя совершенно больным и разбитым.

Я пробыл в этой палате полтора часа, потому что понимал, что второй раз сюда уже не попаду. Разумеется, если бы не эта медсестра, я бы туда и в тот раз не попал, и никто бы, конечно, таких фотографий напечатать в советское время не мог.

— Как вы фотографировали детей? Была какая-то специфика?

— Технически [фотографировал] так же, как и здоровых людей. Но я ставил перед собой главную задачу: показать их такими, чтобы они вызывали сочувствие, а не рвотный рефлекс. Для этого я наблюдал за их поведением, ловил выражения лиц. На самом деле, любого здорового человека можно подловить и сфотографировать с таким выражением лица, как будто он сумасшедший или бывший зэк. И его же можно сфотографировать в иной момент с выражением мудреца и мыслителя, похлеще Сократа — взять того же Жириновского.

— То есть вы думаете, что фотограф должен показывать только часть правды?

— Фотограф должен брать на себя ответственность. Он видит всю правду, но он должен пропустить ее через себя и показать этих людей такими, чтобы, посмотрев снимки, человек не сказал: «Ой, ну видел я этих идиотов, им и жить незачем».

Все очень просто: если сам сочувствуешь кому-то, твое сочувствие выразится на снимке. А если ты, например, наоборот, брезгуешь — то твоя брезгливость вызовет такое же отвращение и у зрителей. Это же задача искусства — в человеке найти какую-то духовную жизнь, может быть, в некрасивом лице, но увидеть просветление.

Говорят, что в портрете всегда есть два портрета: его создателя и объекта. Всегда если знаком лично с фотографом, понимаешь, почему героями снимков он выбрал именно этих людей: скорее всего, в них есть духовное какое-то сходство с ним, фотографу показалось, что он их «понял».

— Как то, что вы узнали о существовании таких детей, повлияло на вашу дальнейшую карьеру?

— Я понял, что нужно об этом больше рассказывать людям, что [мне] стыдно делать вид, что ничего не произошло. В конце 1990-х годов от одного знакомого корреспондента я узнал, что в одной деревне — я бы не хотел называть ее — было отделение психоневрологической лечебницы. Главврач в ней обворовывал свою больницу и делился с местной администрацией. Вместе с ним тем же занимались даже повара и нянечки.

— Как вас туда пустили?

— Главврач, конечно, меня отказался пускать. Но я дождался вечера. И одна нянечка, знакомая моего товарища, после отбоя нас пустила и провела посмотреть.

— Там действительно все было устроено так, как вам рассказывали коллеги?

— Там было все устроено как в концентрационном лагере. В одной из палат лежала одетая сумасшедшая женщина на заправленной постели, поверх одеяла. У нее все было в образцовом порядке, потому что каждую неделю ее навещала семья. А вот за остальными никто не следил, поэтому они спали буквально на железных панцирных сетках. Там ни матрасов, ни простыней не было. «Почему матрасов-то нет?» — спрашиваю. «Да они ссутся», — простодушно отвечали мне сотрудники больницы.

На самом деле, у меня была информация, что все эти простыни и матрасы, приходившие к ним партиями, они распродавали, не распаковывая. Люди там были истощенными и голыми. Голые мужчины и женщины сидели на отапливаемых трубах — грелись. На всю съемку у меня было 15 минут, нужно было успеть до обхода врача. Приходилось фотографировать в полной темноте со вспышкой.

— Вам удалось опубликовать эти снимки где-то?

— Да, в немецком журнале Stern была опубликована статья их корреспондента в сопровождении моих фотографий.

— В России потом узнали о том, что эти снимки были опубликованы?

— Еще как! Вскоре после этого материала из-за границы к больнице пришли две огромные грузовые машины с гуманитарной помощью — матрасы, трубы, еще что-то из необходимого, примерно на 20 тысяч долларов. И это привело в панику все областное руководство. Главу администрации телеграммой вызвали из Москвы, все были на ушах. В итоге чиновники заявили, что не нуждаются в подачках, мол, все есть. Машины с гуманитарной помощью еще несколько недель стояли там. Потом это все с благодарностью приняли в каком-то подобном учреждении в Смоленске.

А российские чиновники в то учреждение прислали действительно мелкую подачку — сколько-то десятков матрасов. Но дело-то там было не в одних матрасах вовсе — у пациентов там одежду и еду воровали. Можно было бы списать все на ужасные нормы Советского Союза, но это были уже двухтысячные.

— Шумиха по этому поводу поспособствовала каким-то внутренним изменениям внутри этого отделения психиатрической больницы?

— Кажется, сняли с должности главврача. Но в целом, глобально, ответственности никто не понес. Я же говорю: у больницы были хорошие отношения с местной администрацией.

— А вас после этого вызывали «на ковер»?

— Прямо разбора полетов не припомню. Но работать после того случая стало сложнее. Через несколько лет я приехал снимать в другой психоневрологический диспансер. Сначала молодая директриса мне разрешила съемку, а потом позвонила доложиться своему начальству в область, назвала им мою фамилию — и прибежала ко мне уже с выпученными глазами. Они ее так перепугали, что она на полном серьезе приняла меня за кого-то шпиона или диверсанта. Мне разрешили поснимать что-то едва ли не под наблюдением, потом прислали за мной — и меня увезли в город, чтобы я не задерживался не дай бог.

Еще несколько раз с тех пор мне удавалось в отдаленных деревнях снимать людей в подобных учреждениях. Но только совсем в маленьких, где обо мне они точно не слышали. Однажды, в 2005 году, я поехал снимать религиозный праздник в психоневрологический интернат для взрослых. Но приехал туда не вовремя — как раз в это время там была комиссия из областного города. Якобы проверка. На самом деле они приехали туда получать взятку, как и с других учреждений со всего района, как выяснилось. А главврач там заставлял женщин отписывать ему квартиры за то, чтобы он им в интернате нормально жить дал. Когда они меня заметили, узнали фамилию, забеспокоились, конечно, начали запрещать съемку. Чуть даже мы не подрались там.

— С тех пор особенно не удавалось заниматься этой темой?

— К сожалению, нет. Главный психиатр области через некоторое время дал какое-то распоряжение, чтобы меня в подобные учреждения больше не пускали. И на этом все.