истории

«Похоже, я снял очень религиозный фильм» Режиссер Надав Лапид о картине «Синонимы»: это история израильтянина, который пытается забыть родину и стать французом

Источник: Meduza

Фильм израильского режиссера Надава Лапида «Синонимы», получивший на Берлинском фестивале «Золотого медведя», вышел в российский прокат 25 апреля. В центре картины — парадоксальная история молодого израильтянина Йоава, который переезжает в Париж, чтобы полностью отказаться от своего языка и национальной идентичности, став французом. Кинокритик «Медузы» Антон Долин обсудил с режиссером израильское кино, саму картину и то, насколько она автобиографична.

— Для многих присуждение «Золотого медведя» вашим «Синонимам» было неожиданностью. Никто не ждал такого радикализма от возглавлявшей жюри Жюльет Бинош. А вы удивились? Или ждали триумфа? 

— Ну, мало кто просыпается поутру и говорит себе: «Сегодня я выиграю „Золотого медведя“»! Разумеется, это было сюрпризом, к такому приготовиться невозможно. С другой стороны, даже большие кинофестивали лишь делают вид, что охотятся за новыми именами и свежими идеями — на самом деле из года в год они все консервативнее. Да и решения жюри, как правило, компромиссны. Я же бывал в жюри много раз, знаю по себе: первый приз не дают картинам, разделившим аудиторию. «Синонимы» — не типовой победитель. Однако я сделал амбициозный фильм и попробовал затронуть фундаментальные ценности, важные для каждого. В этом смысле «Синонимы» выходят за пределы синефильского гетто, так называемого «кино не для всех». Они могут войти в коммуникацию с каждым, кто этого захочет. В них есть что-то радостное, рок-н-ролльное. «Синонимы» — это не Бела Тарр. Хотя я люблю Белу Тарра! 

К тому же, знаете, многие говорили мне, что они рады победе «Синонимов» — даже не потому, что переживали за меня, а потому, что случилось нечто крайне редкое: «Золотого медведя» присудили кому-то, кто бросает вызов традиционным формам кинематографа и пытается их обновить. Такого на больших фестивалях не случалось с момента победы «Дядюшки Бунми» Апичатпона Вирасетакула в Каннах. Даешь главный приз подобной картине — посылаешь месседж молодым режиссерам: можно экспериментировать, позволено не бояться новизны. По-моему, именно это хотели сказать Бинош и ее коллеги по жюри, принявшие единогласное решение.

Забавно, но теперь Бинош болеет за «Синонимы» и шлет мне смски, спрашивая, как публика принимает фильм. А принимает она хорошо. С другой стороны, мои противники и враги никогда не атаковали меня настолько яростно, как сейчас. Ничего, я не против, это часть игры. Главное, что никто не остается равнодушным. 

— Cahiers du Cinema поместили кадр из «Синонимов» на обложку, а кто-то из критиков написал: «Лучший французский фильм за долгие годы сделан израильтянином». А я подумал, что в «Синонимах» есть другой забавный парадокс: это своего рода апофатический фильм, который исследует концепцию «еврейскости», при этом обходясь без израильской натуры и даже иврита. Более того, их отрицая.

— Если посмотреть так, то «Синонимы» — очень еврейский фильм! Ведь годами, да что там, столетиями Израиль для евреев был искусственной конструкцией, чем-то несуществующим, воображаемым. Мечтой, фантазией, раем. Мессией, который никогда не придет. Знаете, что одно из значений слова «мессия» — «тот, кто никогда не придет»? Израиль в моем фильме — запретное место, где нельзя находиться, откуда надо сбежать. И оно тоже воображаемое и невозможное. 

— Да ведь и Йоав ведет себя как мессия — кричит, что пришел спасать французов, как пророк ведет их в посольство Израиля, сбивая по пути заборы!

— Если подумать, вы полностью правы. Сначала он бежит от этой ответственности, а потом начинает играть в какого-то Бонапарта. Кричит: «Французы, вы спасли меня, а я спасу вас!» Один мессианский жест за другим.

— Это напомнило мне о Жюльене Сореле из стендалевского «Красного и черного». Вообще «Синонимы» отсылают к французской романтической традиции XIX века.

— Да, мне Йоав тоже напоминает Сореля! А еще героя Кнута Гамсуна из «Голода». Его мессианская программа похожа на программу Джона Леннона в «Imagine». Как мессия, он истязает свое тело во благо других: терзает его, голодает, проституирует. Похоже, я снял очень религиозный фильм. А Париж — земля обетованная. Раньше Израиль тоже был обетованной, но стал проклятой землей. Возможно, это одно и то же: мессия превращает проклятую землю в обетованную. Однако осуществление мечты — не всегда то, к чему следует стремиться. Как говорил Оскар Уайльд, «когда боги хотят нас наказать, они исполняют наши желания». 

— Мой далекий кузен, живущий в Иерусалиме, однажды ответил на вопрос, который меня давно мучал. Мир переполнен еврейскими гениями: режиссерами, музыкантами, писателями. Но в Израиле таких гениев крайне мало. Кузен сказал: «Приехав в Израиль, они перестают быть евреями и превращаются в израильтян». Кажется, ваш фильм именно об этом. Его герой — своего рода Агасфер, отказавшийся от родины и обреченный на скитания. 

— Он безродный космополит, классический странствующий еврей. Его единственная родина — истории, при помощи которых он определяет себя. Он рассказывает эти истории гоям, чтобы заработать себе на пропитание. Первые сионисты тоже были странствующими евреями. Для них иврит был языком священным, но и запретным тоже. Говорить на нем в повседневной жизни не разрешалось. В «Синонимах» Йоав тоже отказывается говорить на иврите. В первый раз за фильм он использует родной язык, когда лежит на полу совершенно голый, засунув себе палец в задницу. Но унижение и возвышение, грязное и сакральное — известная дихотомия, одно — всегда оборотная сторона другого. В этом смысле «Синонимы» тоже очень еврейский фильм.

Вспоминаю черный еврейский юмор: «Единственным окончательным решением еврейского вопроса было создание государства Израиль». Возник Израиль, и исчезли евреи, остались только израильтяне. Поэтому Йоав вспоминает своего деда, который уехал в Палестину из Европы и тоже бросил свой родной язык — предал идиш, чтобы заговорить на иврите. Йоав совершает нечто противоположное и вместе с тем повторяет то, что сделал его дед. 

— Насколько Йоав — это вы? Ведь фильм формально автобиографический, но герой значительно моложе вас.

— Я никогда не собирался снимать фильм о своей жизни и своей личности. Меня это просто не интересует. Но я должен сказать, что каждый человек — окно, через которое можно посмотреть на мироздание, и моя собственная жизнь тоже может служить подобным окном. Ваша жизнь тоже могла бы пригодиться, но свою биографию я знаю лучше, потому ее и использовал. Автобиографический бэкграунд — лишь технический прием, не более.

В «Синонимах» меня интересовало освобождение человека от самой идеи принадлежности какой-то нации или земле. Примерно как в «Imagine». Можно ли действительно стать гражданином вселенной? Или мы неспособны обойтись без классификаций и идентичности? Ведь они помогают нам понять, кто мы такие, почувствовать себя не одинокими. Бываем ли мы свободными? Израиль — та страна, где этот вопрос особенно актуален. Потому что Израиль — как и Россия, а отчасти и как Франция, — не только территория на карте мира, но и мощная идея преображения человека. Так вдруг и обнаруживаешь, что ты не личность, а часть чьего-то концепта, некоего общего проекта. В Израиле это повседневный вопрос, который человек ставит перед собой впервые в детском саду.

— Ваш предыдущий фильм называется «Воспитательница», в нем действие происходит в детском саду! И он о том, что израильтянину быть поэтом не пристало. 

— Абсолютно, вы совершенно правы! Именно об этом.    

— Однако «Синонимы» сделаны иначе, чем «Воспитательница» и ваш дебют «Полицейский». Новый фильм более фрагментарен и импульсивен, дистанция по отношению к персонажу здесь гораздо меньше. 

— Так и есть. Продолжая вышесказанное, скажу: вечное противоречие для меня — между концептом фильма и принципом свободы, который в этот концепт не вписывается. Два моих первых фильма строятся на концепте. В «Синонимах» я нарушаю этот принцип. Я хотел позволить Йоаву навести беспорядок, нарушить планы оператора, заставить камеру бежать за ним. 

— Это хаос, но сконструированный. Кино — это всегда контроль. Освободиться от него так же невозможно, как от национальности. 

— Конечно, но я постоянно мечтаю об этом освобождении. Самые интересные режиссеры — самые свободные. Триер, Каракс. Мне кажется, в «Синонимах» свобода побеждает. Потому что этот фильм далек от совершенства! Между совершенством и свободой приходится выбирать. Тут я выбрал свободу. Многие детали отсутствуют, форма меняется на ходу, логика не соблюдается. По этой причине многим так не нравятся «Синонимы» — изучая их рационально, ты неизбежно находишь дыры в сюжете, нехватку мотиваций и прочие недостатки. Все критики моего фильма правы! Но важно не это. Важно движение. 

— «Синонимы» — фильм о движении, в этом причина трагического конфликта: ваш герой не может нигде укорениться, поскольку обязан двигаться. А когда останавливается, умирает. 

— Именно так. Остановившись, он превращается в израильтянина, начинает проявлять агрессию, задирать других. Кричит: «Бейтесь за свою музыку!». Думаю, в современном французском кино никто не готов биться за свои фильмы.

— А Леос Каракс? Или Брюно Дюмон?

— Эти двое — да, но они в меньшинстве. 

— Расскажите о Томе Мерсье, исполнителе главной роли в «Синонимах». Он меня поразил тем, что даже невозможно сказать, хороший он артист или ужасный. Он, бесспорно, незабываем — одновременно производит впечатление искусственности и естественности в речи и поведении.

— Он израильтянин, хотя его отец француз. По-французски он не говорил вовсе, и это было хорошо — он учил язык вместе с персонажем. Мы с Томом очень близко сошлись за время работы над фильмом, он замечательный, очень мне нравится, но я сам не способен сказать, хороший ли он актер. Он воплощение того, что я хотел сказать и показать при помощи Йоава. Не случайно в сцене прослушивания Йоав не может «играть», имитировать чувства, которых он не испытывает на самом деле.

Мы говорили о свободе и контроле, так вот: Том — воплощение этой дихотомии. Он предан сценарию до мельчайших деталей, вызубрил его до последней запятой. Он бьется за точность каждой реплики, но если я пытаюсь что-то скорректировать — не знаю, переложить стакан из левой руки в правую! — он не сможет этого выдержать. Потому он и воплощает для меня те темы, на которые я говорю в фильме. 

— Есть ли в современной израильской культуре какие-то фигуры, близкие вам и вашему поиску? Или вы чувствуете себя одиноким?

— Мне не близки те процессы, которые происходят в израильской культуре, но вместе с тем считаю, что снимаю очень израильские фильмы по духу и содержанию. Как бы я ни пытался убежать от себя как израильтянина, это невозможно. Это чувствуется в агрессивности камеры и монтажа, в самом изображении. У нас в Израиле считают, что израильский свет слишком уродлив для кино, и потому стараются снимать «как в Европе», часто приглашают европейских операторов. А я люблю израильское солнце. Мы стали теми, кем мы являемся, потому что живем под лучами этого солнца. И незачем снимать Иерусалим так, будто это Женева.