истории

«Соблазнение всегда входило в должностные обязанности актрисы» Шарлотта Генсбур — о фильме «Обещание на рассвете», отношениях с отцом и бабушкином борще

Источник: Meduza

28 февраля в российский прокат выходит фильм «Обещание на рассвете» —экранизация одноименного автобиографического романа французского писателя Ромена Гари. Фильм рассказывает о непростых отношениях Гари с матерью. Роль писателя исполнил Пьер Нине, его мать, русскую эмигрантку Нину Борисовскую, сыграла певица и актриса Шарлотта Генсбур. По просьбе «Медузы» журналист Жанна Присяжная встретилась с актрисой в Нью-Йорке и поговорила с ней о сложностях работы на неродном языке, материнской любви на экране и в жизни и рецептах русской бабушки.

— В 2017 году вышел фильм Арно Деплешена «Призраки Исмаэля», где вы исполнили одну из главных ролей. Теперь — «Обещание на рассвете» Эрика Барбье. Можно считать, что вы официально вернулись во французское кино?

— Кажется, я всегда снималась то здесь, то там. А последние несколько лет и вовсе потратила на запись альбома — для меня это было большим делом, которым я занималась тут, в Штатах. Так что я сконцентрировалась на этом и на музыке в целом.

Конечно, было прекрасно, когда Эрик Барбье приехал сюда и дал мне сценарий. Я поняла, что теперь хочу работать именно так — концентрироваться на одном проекте, который мне безумно нравится, и полностью выкладываться в нем, а не пытаться делать миллион вещей одновременно.

«Призраки Исмаэля» тоже были таким проектом. Я очень любила режиссера Деплешена, так что я просто позвонила ему и сказала: «Время бежит так быстро, может, давай снимем что-нибудь вместе?» Он ответил, что как раз заканчивает работу над сценарием, — это было очень удачное совпадение. Но вы правы, до этого я довольно долго не снималась во французских фильмах. Даже не могу вспомнить, какой был последним; кажется, это была комедия «Самба» — я снялась в нем как раз перед переездом сюда.

— То есть виноват переезд в США?

— На самом деле я потеряла свою сестру во время съемок «Самбы» в Париже (Сестра Шарлотты Генсбур, фотограф Кейт Барри покончила с собой в 2013 году. — Прим. «Медузы»).Поэтому, когда я приехала сюда, мне было очень плохо — и я совсем не думала о работе. Я пыталась писать музыку и слова к песням, но совсем не могла думать о кино.

— Вы ведь билингв? Вам одинаково легко удается работать в кино и на английском, и на французском?

— Нет, английский все-таки не мой язык. Когда я говорю на нем, мне кажется, что я притворяюсь, как будто я — не совсем я, что мне в определенном смысле даже нравится. Вот вам забавный факт обо мне — мне не нравится быть самой собой!

— Но в этом ведь и заключается суть актерской работы.

— Да, но еще, когда я говорю на французском, я понимаю все дополнительные смыслы и отсылки, так бывает, только когда говоришь на родном языке, хотя, если судить по матери, французский мне все-таки не родной (Мать Шарлотты Генсбур, актриса Джейн Биркин, родом из Великобритании. —Прим. «Медузы»). Играть на французском гораздо проще, но зато, когда я играю на английском, я часто открываю для себя новые смыслы прямо в процессе — и могу больше экспериментировать.

— В случае с «Обещанием на рассвете» режиссер Эрик Барбье сам принес вам сценарий. А по какому принципу вы обычно выбираете проекты, в которых хотите участвовать?

— В основном — совпадения. Я не умею угадывать по сценарию, что это будет отличный фильм. Мне нужны связи — с режиссером, с актерами, с книгой. В данном случае в основе сценария был Ромен Гари и его история. Знаю, это странно, но я совсем не люблю читать сценарии. Они — всего лишь первый шаг, который еще ничего не значит.

К примеру, американские сценарии сделаны по четкому шаблону, и мне бывает трудно сказать, насколько тот или иной фильм личный для режиссера. Одну и ту же фразу можно произнести драматично, а можно иронично; к тому же я недостаточно комфортно себя чувствую в английском языке, чтобы четко понимать, что именно я читаю. Со сценариями, написанными на французском, все гораздо очевиднее.

Вообще для меня принять решение сняться в фильме — это большое дело. Съемки длятся минимум четыре месяца, это значит, что мне придется надолго расстаться с детьми: я могу взять с собой младшую дочь, но двоих старших я уже привезти не могу. Поэтому хочется по-настоящему гореть проектом, отчаянно его желать, а не сидеть и перебирать все, что тебе предложили за последнее время, — это ужасно депрессивное занятие.

— Что именно сподвигло вас сняться в «Обещании на рассвете», кроме интереса к Ромену Гари и дружбы с режиссером?

— Эта история напоминает мне об истории моей семьи. Я сказала, что не люблю читать сценарии, но сценарий «Обещания на рассвете» оказался просто потрясающим — я читала его с огромным удовольствием. Эрику Барбье удалось перенести чуть ли не все шутки из книги в фильм, а это далеко не самая легкая для экранизации книга.

Прочитав сценарий, я так расчувствовалась, что тут же позвонила Эрику и сказала: «Я хочу сниматься в этом фильме». После этого начались наши долгие переговоры о том, как же нам воплотить это желание в жизнь. Я не хотела быть на экране собой, не хотела, чтобы у героини была моя фигура, потому что в книге она была немного пухленькая. Помню, когда мы начали примерку костюмов в Польше, я выглядела, как Шарлотта Генсбур, но в старинных нарядах, что было прекрасно, но в этом не было ничего от Нины, моей героини. Тогда мы поняли, что нам надо менять не костюмы, а меня.

То, как меня «состарили» — добавили седины и морщин, — было потрясающе. Возраст мне прибавляли постепенно — по мере развития сюжета: к концу фильма, когда Нина уже при смерти, грим был настолько сложным, что на работу над ним каждый раз уходило четыре часа. Мы снимались в том числе и в сорокаградусную жару — находиться под этим гримом было просто невыносимо. Знаю, многие актеры так постоянно работают, но для меня это слишком тяжело.

— А вес ради роли вас не заставили набирать?

— Нет, обошлось без этого. По утрам мне всегда казалось, что я перевоплощаюсь в кого-то совершенно другого, даже моя походка менялась. Знаете, что самое интересное в этой героине? В ней нет ничего соблазнительного. Я играла работящую женщину, которая пытается выжить — и воспитать сына. И как же приятно было не думать о том, как я выгляжу, не тревожиться о морщинах!

Еще я очень хотела, чтобы у моего персонажа был акцент, но Эрик сказал мне: «Нет! Не надо, французские зрители будут смеяться, если услышат, что ты говоришь с акцентом!» — и действительно, во французском кинематографе нет традиции изменения акцента, а вот в Голливуде это делают постоянно. И все же мне казалось, что это что-то невероятное — оставить без акцента женщину, которая эмигрировала в 40 с лишним лет. Да, она знает язык, но даже моя бабушка, которая эмигрировала всего в 30 лет (Бабушка Шарлотты Генсбур по отцовской линии эмигрировала из Феодосии в 1919 году. — Прим. «Медузы»), говорила с отчетливым русским акцентом и не могла от него избавиться. Так что я все же уговорила режиссера дать мне всего одну попытку, пообещав, что, если ему не понравится, я заговорю в фильме на нормальном французском языке. И это сработало.

Правда, сначала я работала над польским акцентом и отчего-то была уверена, что русский и польские языки очень похожи. Но это не так, между ними ничего общего! Все русские звуки оказались такими сложными! Меня тренировала [русскоязычная] актриса, я попросила ее прочитать мне весь сценарий на французском, а потом ходила за ней, как привязанная. Это было непросто, но мне нравятся фильмы, которые требуют больших усилий: не хочу просто примерять одежду из другой эпохи и сидеть весь день в трейлере, я хочу работать.

— Кстати, что ваша бабушка рассказывала вам о России?

— Очень много. Она умерла, когда мне было 13, и мама — даже больше, чем отец, — всегда подталкивала меня к тому, чтобы я ходила к ней в гости. Так что я снова и снова слушала истории о жизни в России, путешествии по Транссибирской магистрали, переезде, а затем войне во Франции. Бабушка рассказывала их, как настоящие сказки, и у нее было блестящее чувство юмора.

Россия для них с дедушкой всегда была своего рода страной мечты, которую им пришлось оставить. Если память мне не изменяет, мама и папа хотели свозить бабушку в Россию, чтобы она могла повидать родину после стольких лет разлуки, но она сказала: «Нет, у меня есть свое представление о стране, и я не хочу увидеть, какие с ней случились перемены».

— А русской едой вас в детстве кормили?

— Конечно. Когда бы мы ни приезжали, бабушка всегда была на кухне и всегда готовила — мне так нравилось наблюдать за ней. У меня даже остались ее рецепты: борщ, пирожки с мясом и не только, еще есть рецепт приготовления рыбы — ее очень любил мой папа. Я храню все рецепты, моя двоюродная сестра их записала.

— Вы сказали, что в вашей героине в «Обещании на рассвете» нет ничего соблазнительного, и это очень интересно. Ведь многие режиссеры действительно боятся снимать фильм, в котором нет любовной линии.

— Знаете, я думаю, любовная линия здесь все-таки есть. Это сумасшедшая платоническая любовь между ней и сыном. Порой это похоже чуть ли не на инцест: она единственный человек в в его жизни, и он не может побороть привязанность к ней. Все его завоевания, даже на любовном фронте, совершаются ради матери. Она обладает такой странной силой над ним. Иногда я задумываюсь, она все-таки хорошая или плохая мать? Кажется, она и то и другое. Сын разве что не прикован к ней наручниками, но в тоже время она так его любит и столько для него сделала! Это, конечно, не значит, что такая любовь — правильная, но она точно настоящая.

— Каково было изображать такие болезненные отношения на экране не только со взрослым актером, но и с ребенком?

— Играть все сцены с маленьким мальчиком (Ромена в возрасте 8-10 лет сыграл Павел Пучальский. — Прим. «Медузы») было очень тяжело. Мне приходилось хватать милого восьмилетнего ребенка за воротник и буквально швырять его в стену — он так переживал!

Помню, когда я только начала [сниматься в кино], мне было 12, и мне нравилось плакать на камеру, изображать какую-то драму. Но мальчик в нашем фильме, как мне показалось, не понимал до конца, что делать, поэтому порой было сложно достать из него эмоции. Его мать сидела на площадке и слушала, как мы с Эриком кричали на него, чтобы он продемонстрировал свои чувства на камеру, а он так нас боялся, что бежал к маме. Мне было так больно на него смотреть в эти моменты!

— Участницы движения Timeʼs Up в США постоянно говорят о том, что мужчин-режиссеров больше, чем женщин, — и это плохо для киноиндустрии. Во Франции такая же ситуация или это только американская проблема?

— В этом есть доля правды — женщин в режиссерских креслах гораздо меньше, особенно если начинаешь думать, сколько в этой профессии мужчин. Я надеюсь, что французским режиссерам эта ситуация кажется не такой сложной, как американским. Но если говорить о равноправии и движении #MeToo в целом, то иногда я замечаю, что мне приходится бороться с самой собой — я не понимаю, насколько архаичные у меня взгляды. Может быть, я задаю себе недостаточно вопросов о равноправии?

Соблазнение всегда входило в должностные обязанности актрисы, таковы были правила игры. Конечно, при этом были определенные границы! Но я недостаточно анализировала этот вопрос и, честно говоря, даже не знаю, что думать теперь. Думаю, это все-таки хорошо, что некоторые женщины сейчас настолько радикальны в своих высказываниях; но я на такое не способна.

Поначалу я недоумевала, как женщины могут публично говорить о домогательствах, об изнасилованиях, это казалось мне чем-то запредельно жестким. Но сейчас я начинаю думать, что, может быть, нам надо пройти этот тяжелый этап, пережить его, чтобы достичь определенного уровня равенства.

Но все же я в замешательстве, потому что порой кажется, в этой борьбе так много жестокости — и совсем нет самоиронии. Я начинаю думать, куда же делось американское чувство юмора? Они ведь были чуть ли не лучшими в том, что касалось юмора. Конечно, шоу Saturday Night Life никуда не исчезло, но все равно сегодня все напуганы, боятся сказать что-то не то.

— Чтобы ненароком кого-то не обидеть?

— Да. Недавно моя дочь — она учится в очень прогрессивной школе, где обсуждают и расизм, и проблемы полов, — пыталась мне объяснить ситуацию с половой принадлежностью, но я так и не поняла. Почему стало оскорбительным говорить «она» или «он», почему это стало такой проблемой? Она сказала, что не может даже спросить одноклассника, мальчик он или девочка, — это считается оскорблением.

Я привыкла быть рядом с провокаторами, мой отец был таким. В разговоре он мог быть развязным, мог невольно оскорбить собеседника, но это была часть его характера, и я бы никогда не назвала его плохим человеком. Но сегодня, я уверена, на него нападали бы каждый день.

— А если говорить о вашей карьере, есть что-то такое, что вы сделали в прошлом — и что многие сочли бы недопустимым сегодня?

— Конечно, например, песня «Lemon Incest» — сейчас я исполняю ее в туре, хотя до этого не пела очень много лет — чуть ли не с детства. В наше время эта песня не могла бы быть записана и выпущена, но она прекрасна, я ее очень люблю.

Конечно, даже в 1980-х на моего отца нападали за «Lemon Incest». И это его вина — он пошел на эту провокацию, хотел поиграть со словом «инцест», что, конечно, может звучать странно. Но он всегда был честен со мной, и слова в этой песне точно подобраны, они описывают огромную любовь между отцом и дочерью, но это чистая, нежная и невинная любовь. Так что я пою эту песню и буду петь снова.

— Вы занимаетесь музыкой, как ваш отец, снимаетесь в кино, как мать. А хотите ли вы, чтобы ваши дети тоже стали артистами?

— Я хочу, чтобы они были счастливы. Сейчас я понимаю, как мне помогли родители, подтолкнув меня в этом направлении, но никогда не навязывая мне своих профессий. Мама просто говорила: «Если хочешь, то тут проходит кастинг, можешь сходить». И я ходила, и в 12 я уже снималась в кино. А потом мы начали заниматься музыкой с папой. Так что в 16 лет я уже не задавалась вопросами, в чем я хороша, в чем мое предназначение, что мне делать дальше.

— После «Обещания на рассвете» я не могла отделаться от мысли, как поразительно точно Ромен Гари смог воплотить все мечты своей матери, а ведь мог просто взбунтоваться против нее.

— Да, он действительно исполнил ее мечты — стал дипломатом и великим писателем. Но при этом, когда мы впервые показали фильм зрителям, кто-то заметил, что, возможно, он покончил с собой как раз из-за нее. Я недостаточно знаю о его поздних годах, и, конечно, убеждена, что многое в его жизни произошло не под влиянием матери. Но он точно стал тем, кто он есть, благодаря ей.