истории

«Каждая сторона осознает себя жертвой. Это состояние, близкое к паранойе» Канадский историк Нил Каплан объясняет, как устроен арабо-израильский конфликт и есть ли пути для его разрешения

Источник: Meduza

В сентябре 2018 года исполнилось 25 лет соглашениям в Осло — попытке урегулирования палестино-израильского конфликта, которую считают наиболее значительной в истории и которая, тем не менее, не увенчалась успехом. Спустя 25 лет после попытки примирения конфликт не приблизился к разрешению, а в последнее время споры, теракты и столкновения с многочисленными жертвами только участились. О том, можно ли урегулировать конфликт, который кажется вечным и неразрешимым, спецкор «Медузы» Константин Бенюмов поговорил с Нилом Капланом — канадским историком и автором нескольких книг про противостояние Израиля и Палестины. Самая известная из них — «The Israel-Palestine Conflict: Contested Histories»; сейчас готовится ее второе издание.

«У евреев восприятие себя как жертв имеет более глубокие корни, чем у палестинцев»

— Если бы вас попросили пересказать суть арабо-израильского конфликта за одну минуту, вы бы смогли это сделать?

— Я бы описал его как борьбу двух народов за право управлять одной территорией. Есть две группы населения, каждая из которых стремится к созданию на этой территории собственного суверенного государства. У обеих есть на нее некие исторические притязания — понимание того, что эта земля принадлежит именно им. Но есть, конечно, и другие точки зрения на эту проблему, и моя, вынужден признать, далеко не самая популярная. 

Например, в соответствии с основным нарративом, сложившимся в Израиле, евреи жили на этой земле всегда, потом их рассеяли, и теперь они возвращаются на свою землю, а все, кто жил на ней в их отсутствие, должны уступить им место. Согласно еще одной распространенной точке зрения, конфликт — одно из последствий европейского колониализма. В этой парадигме коренное [арабское] население борется за восстановление своих прав, а всем, кто приехал на эти земли позже, тут не место.

— А в академической среде сейчас какая идея доминирует?

— Я сейчас не все свое время посвящаю университетской работе, но насколько могу судить, среди ученых значительно преобладает точка зрения о борьбе [палестинского народа] с последствиями колониализма. Израильский нарратив довольно сильно изолирован и пользуется сочувствием почти исключительно среди евреев — ну и еще в какой-то степени среди христиан-евангелистов, которые тоже верят, что евреи — избранный народ. Безусловно, тут есть значительный дисбаланс, хотя мой подход, предполагающий существование двух противоборствующих взглядов на проблему, тоже хорошо представлен на уровне научных публикаций и учебных программ.

— В какой степени, на ваш взгляд, для каждого из народов желание добиться единоличного суверенитета — вопрос выживания? Или скорее речь идет о столкновении политических конструктов и нежелании ужиться с соседом?

— Это очень интересный вопрос. Основной аргумент против израильских притязаний звучит так: почему бы евреям не основать свое государство где-то еще? И вообще, зачем им свое государство? В мире есть другие рассеянные народы, которые без него вполне неплохо обходятся. Аргументы другой стороны сводятся к тому, что у арабов в мире и так два десятка стран, и одной больше, одной меньше — не все ли равно. Мне кажется, оба эти аргумента ущербны, оба выдают пренебрежительное отношение к оппоненту. А главное — в них нет попытки разобраться, кто те люди, которые претендуют на этот кусок земли, и почему они это делают.

— Дело ведь, наверное, не только в земле, но и в других факторах. В религии, например.

— Разумеется, к этому конфликту нельзя относиться как к спору о недвижимости. В этом случае у сторон были бы, условно говоря, какие-то документы, купчие, с которыми они пришли бы в суд и пытались отстоять свою правоту. А уж судья, посмотрев на эти бумаги сказал: значит так, вы идете туда, вы — туда, граница будет здесь, заканчиваем спор.

Все значительно сложнее. Здесь вступают в игру вопросы идентичности и религии. И, кстати, то, что эти места считаются святой землей, имеет значение не только для сторон конфликта, которые живут на этом относительно небольшом участке, но и для всего мира.

В сущности, тут нет речи о религиозном противостоянии в классическом смысле: наша вера правая и поэтому должна победить вашу веру, наши пророки сильнее ваших, поэтому нам нужно вас уничтожить. Скорее, речь о земельном споре с дополнительным религиозным измерением. Религия в каком-то смысле санкционирует прочие аспекты конфликта. Священные тексты, отношение к религии, понимание каждой стороной того, чего, как ей кажется, хочет бог — все это подпитывает конфликт.

Еще один важный аспект, проявившийся в последние 50 лет и привнесенный извне, — то, что каждая сторона осознает себя жертвой. Это некое перманентное эмоциональное состояние, близкое, на мой взгляд, к паранойе: ощущение, что весь мир против тебя и никому нельзя доверять. И это тоже затрудняет решение — ведь если каждая из сторон исходит из того, что ее всегда угнетали и угнетают теперь, сделать шаг к примирению становится очень трудно.

— Тут ведь есть еще и историческое измерение. Если подумать, в мире не так много стран, которые объясняют свои территориальные притязания с помощью аргумента «мой народ жил здесь две тысячи лет назад». 

— Есть распространенный взгляд, что если убрать всю шелуху, политкорректность и вежливость, то неевреи всегда будут ненавидеть евреев, следовательно им нельзя доверять, потому что они обязательно предадут, и вот в каком враждебном мире мы живем. Я даже готов сказать, что у евреев это восприятие себя как жертв имеет более глубокие исторические корни, чем у палестинцев. В конце концов, движение за освобождение Палестины, вообще национальное сознание палестинцев оформилось только в XX веке, в то время как сионизм был вполне устоявшейся идеей еще в 1880-х, и Герцель уже тогда во всю ездил по мировым столицам, рассказывая, что евреи — это нация, которая должна жить на земле, где зародился иудаизм. 

Можно допустить, что на этом фоне палестинская идея, которая не может апеллировать к столь древним временам, чувствует себя ущемленной. Характерно, что в Палестине есть попытки тоже апеллировать к древности, что-то искать и выдумывать в подтверждение того, что первыми на этих землях жили не евреи, а арабы. И вот обе стороны все время пытаются доказать, кто древнее, кто был раньше, хотя сделать это с помощью археологических раскопок или анализа ДНК достаточно трудно. А главное, что даже если кого-то эти доводы удовлетворят, то никакого финального результата все равно не будет — споры будут идти бесконечно, и каждая новая археологическая находка на территории Израиля и Палестины будет политизироваться. Я уж не говорю о том, можно ли считать современных евреев и арабов прямыми потомками тех людей, которые жили там в древности. Этот спор в принципе невозможно выиграть.

— И все же, почему этот аргумент так актуален именно здесь? Наверняка на любую точку на планете можно найти претендента на основании того, что представители какого-то народа жили там в древности.

— Я думаю, что дело здесь в первую очередь в успехе сионистского движения. Вообще, как и большинство историков, я считаю, что начало израильско-палестинского конфликта в его современной форме восходит к зарождению сионизма и началу массовой иммиграции евреев Российской Империи в османскую Палестину — то есть к 1882 году. Вплоть до 1930-х годов сионизм оставался среди европейских политиков очень популярной идеей. Возможно, дело в том, что лидерами и сторонниками этого движения были исключительно талантливые люди — а еще в том, что идея сионизма очень хорошо легла на протестантскую традицию. В первую очередь в Великобритании — на протяжении десятилетий будущим британским политикам рассказывали об избранности евреев, поэтому появление Декларации Бальфура, например, мне кажется вполне логичным. Что-то похожее происходит с сейчас с евангелистами в США — а именно американское государство сегодня больше всего влияет на то, что происходит на Ближнем Востоке. 

При этом я бы не сказал, что эта ситуация так уж уникальна для Израиля или даже для Ближнего Востока. Как видно, например, из книги «Национализм в Азии и Африке», националистические движения апеллируют к давнему прошлому для достижения каких-то целей во множестве стран.

«Роль, которую американцы играют в этом конфликте, деструктивна»

— Вы упомянули об идее Святой Земли. Мне всегда казалось, что это очень христианский конструкт, восходящий, наверное, ко временам крестовых походов, но вряд ли более древний. При этом в христианской парадигме войны за Святую Землю всегда велись против мусульман. Означает ли это, что в глазах христиан у евреев больше прав на нее?

— Да, я согласен с тем, что истоки идеи Святой Земли — христианские. Крестовые походы — это как раз тот момент, когда европейская христианская цивилизация сталкивается с исламской. Важно помнить, что дело было еще и в экономике: тот, кто контролирует святые места, может зарабатывать на паломниках, перевозках, движении товаров и так далее. Это было настоящее соперничество, и, кстати, благодаря победе Саладина претензии мусульман на право защищать исламские святыни в Иерусалиме сейчас звучат не менее легитимно, чем претензии евреев на территорию Храма или христиан на храм Гроба Господня. 

Христианам, которым на протяжении поколений рассказывали и рассказывают, как святые места были завоеваны и временно оккупированы нехристианами, действительно в какой-то степени может казаться, что иудеи — не так плохо, как мусульмане. Во всяком случае, для американских консервативных евангелистов, которые часто сводят суть израильско-палестинского конфликта к спору за Святую Землю, это именно так: мусульмане — враги, а евреи — союзники. 

Лично я уверен, что та роль, которую они играют в конфликте, деструктивна. Это лишнее внешнее влияние на израильтян и палестинцев, которым нужно как-то договариваться о том, как жить, строить какие-то институты и так далее. 

— В разные эпохи отношение западного христианского мира к конфликту было разным. Великобритания поддержала сионистов в конце XIX века, после Второй мировой симпатии западных стран тоже были на стороне Израиля, но потом все стало гораздо сложнее. Я бы сказал, что из всех западных стран столь принципиально израильские власти поддерживают только США. 

— Здесь сыграли роль множество факторов. Во-первых, нельзя забывать, что кроме США есть и другие страны, которые выстраивают отношения с Израилем с постоянной оглядкой на события Второй мировой — в первую очередь это Германия. Но, конечно, все меняется. С течением времени остается все меньше людей, которые не то что пережили Холокост, а вообще сохраняют об этих событиях какую-то память. При этом отрицать Холокост становится все проще. С другой стороны, на мой субъективный взгляд, очень многие политики как в Израиле, так и в США, тоже манипулируют памятью о Холокосте для достижения каких-то целей — чаще всего краткосрочных. Подобные манипуляции, разумеется, отпугивают людей.

Одно время я вел курс лекций об «уроках» Холокоста. В кавычках — потому что люди придумали очень много способов выдумывать какие-то только им понятные и выгодные следствия из тех событий. Многие из этих аргументов вы слышали. Хороший пример — когда политики отсылают к опыту Холокоста, чтобы получить сочувствие мирового сообщества в текущих конфликтах. Или когда заявляют, что если бы Израиль существовал в 1930-х, то Холокост бы не случился. В обоих случаях это не про память о Холокосте — его просто используют, чтобы оправдать ту или иную политическую линию.

— Согласны ли вы, что рубежом стала Шестидневная война? Что именно после событий 1967 года мир перестал безусловно сочувствовать Израилю?

— Если такой перелом и был, думаю, что он произошел именно тогда. До 1967 года Израиль в конфликте с арабскими странами был Давидом, а не Голиафом. Кстати, в те годы это был очень распространенный образ. Я помню карикатуры тех лет: Давид, простой мальчик из кибуца, противостоит гигантскому арабскому Голиафу, закованному в броню. Все ждали, что арабские армии, отбитые [в ходе израильской Войны за независимость] в 1948 году, вот-вот вернутся и отомстят; с другой стороны, палестинцы, покинувшие свои дома после первой войны, тоже ждали, что арабские танки вернутся и спасут их. 

В 1967 году Израиль убедительно продемонстрировал, что никакой он не Давид. Что израильская армия сильнее, чем совокупные армии его врагов. На мой взгляд, так было и до Шестидневной войны. Из оценок Госдепартамента или британского МИДа тех лет видно: все понимали, что израильские вооруженные силы качественно превосходят силы противника. То есть израильская армия уже тогда была способна отбить совместное наступление арабских армий. 

В 1967-м, после того как арабские страны 20 лет потратили на модернизацию вооруженных сил, обучая солдат и закупая современное вооружение у СССР, выяснилось, что они все равно не способны нанести поражение Израилю. Многие тогда всерьез боялись, что Израиль сотрут с карты — и я, живя в Канаде, тоже боялся. Мне было 22 года, и, хотя я никогда не был сионистом, я принимал все это очень близко к сердцу. Миллионы евреев по всему миру, безусловно, вздохнули с облегчением, когда Израиль смог так решительно и быстро выиграть войну.

— Выходит, эта победа стоила Израилю поддержки и сочувствия значительной части мирового сообщества.

— После Шестидневной войны изменилась реальность как на Ближнем Востоке, так и за его пределами. Началась гонка вооружений: СССР хотел уберечь своих клиентов [арабских стран, покупавших советские вооружения] от новых унижений и заодно спасти свою репутацию, американцы делали то же самое в Израиле. Ближневосточные страны превратились в относительно пассивных участников этой гонки: здесь тестировали новые вооружения и заодно проверяли на прочность советско-американские отношения, выясняя, что вызовет протест у противоположной стороны, а что сойдет с рук, какие действия Израиля американцы поддержат, а какие — нет, и так далее.

— Почему вышло так, что агрессивная риторика арабских стран и в особенности Ирана, лидеры которого до сих пор регулярно требуют стереть Израиль с лица земли, не имела такого же эффекта на симпатии мирового сообщества, как победа Израиля в Шестидневной войне? 

— В 1948 и 1967 годах эта риторика — призывы стереть Израиль с лица Земли — действительно использовалась в арабских странах для мобилизации общественного мнения. Сейчас, на мой взгляд, это не так. Неизменной риторика осталась только в Иране, где Израиль по-прежнему используется для конструирования образа врага. Есть и другое измерение: если говорить своим солдатам, отправляя их в Сирию или Ливан, что они воюют за Иерусалим, у тех будет меньше вопросов к государству, которое посылает их на смерть. То есть уничтожение Израиля приравнивается к религиозному долгу.

Тем не менее, я бы сказал, что в арабских странах призывы к уничтожению Израиля встречаются все реже. Ни Сирия, ни Иордания, ни Египет сегодня не собирают солдат под знамена уничтожения Израиля. Хотя это не значит, конечно, что, если война все же случится, она окажется менее кровопролитной. 

Важно помнить также, что арабские страны за последние годы несколько раз высказывались в поддержку планов мирного урегулирования между Израилем и Палестиной — сперва в 2002 году, затем в 2007-м. Разумеется, для Израиля мир на таких условиях неприемлем, но по крайней мере они исходят из того, что существование Израиля как еврейского государства в арабских странах признается.

— Еще раньше, до 2002 года, были подписаны соглашения в Осло, которые до сих пор считаются наиболее значительной попыткой разрешить израильско-палестинский конфликт. На ваш взгляд, это была реальная возможность закончить противостояние?

— Я сейчас как раз читаю книгу, в которой мой хороший знакомый, израильский исследователь Ашер Суссер пытается показать, что переговоры 1993 года в Осло были заранее обречены на провал. Но я ловлю себя на том, что ему не удается меня убедить. Я по-прежнему считаю, что вероятность успеха была невелика, что люди, которые смотрели по телевизору, как [лидеры Палестины и Израиля] Ясир Арафат и Ицхак Рабин жмут друг другу руки, и думали, что завтра наступит мир, были наивными. Но в 1993 году Израиль и Палестина впервые признали взаимное право на существование, и это был колоссальный прогресс, никто в принципе не верил, что такое возможно. Фактически именно тогда стал возможен принцип двух государств для двух народов, живущих рядом.

Я думаю, что и для Арафата, и для Рабина подписание соглашения было сопряжено с колоссальным риском. Оба народа не до конца верили, что их лидеры поступают правильно, не все были готовы их поддержать. У соглашений в Осло был огромный потенциал, но, видимо, чтобы воплотить их в жизнь требовалось значительно больше сил и работы, чем обе стороны могли себе представить. В какой-то момент снова стало проще бросить в переговорную комнату гранату и сказать: «Хватит, все равно ничего не получается». 

«Люди по обе стороны потеряли веру в возможность компромисса»

— На ваш взгляд, какая из сторон сейчас дальше от этой точки, которой удалось достичь в 1993 году? Кто сейчас меньше готов к новому компромиссу?

— Ни те, ни другие не готовы. Дело не в том, что я не хочу занимать чью-то сторону. В таких вопросах на первый план всегда выходит основное правило международных отношений. Правила игры диктует тот, у кого лучше карты. Израиль, поняв, что урегулирование заходит в тупик, смог укрепиться: начал активно строить поселения, тем самым получив новый инструмент давления, с помощью которого можно сказать: если вы не хотите по-хорошему, то и мы не станем себя ни в чем ограничивать ни в вопросах развития, ни в вопросах безопасности. Но это означает также, что и ответственность в большей степени лежит на Израиле как на более сильной стороне. Пойдя на определенные риски, эта сторона могла проявить чуть больше доброй воли, чтобы посмотреть, приведет ли такой жест к позитивным изменениям или хотя бы к сопоставимому жесту с противоположной стороны — именно так работают переговоры. А не выходить из-за стола со словами: «Ах ну раз так, тогда я не играю, и никакой вам приостановки строительства поселений и никакого вам освобождения заключенных».

В 1990-х для Израиля главным поводом к тому, чтобы сказать «Ах так», стала неспособность Арафата помешать радикалам, которые регулярно устраивали теракты на территории Израиля. Израильтяне пытались продолжать переговоры, это было чем-то вроде мантры: «Мы будем вести переговоры, как будто терактов нет». Но это только подстегивало тех палестинцев, кто считал, что план урегулирования не учитывает их интересы. В итоге терактов становилось только больше, они происходили в центрах израильских городов, и, конечно, это подорвало веру израильтян в то, что с такими партнерами можно вести переговоры.

В 2007-м сложилась сходная ситуация с другой стороны. Уже палестинцы были отчаянно заинтересованы в урегулировании, и в документах WikiLeaks можно увидеть, что палестинское руководство, хотя и придерживалось жесткой риторики публично, по дипломатическим каналам давало понять, что готово идти на серьезные уступки, чтобы прийти к какому-то соглашению. Им пришлось сдать назад, когда люди узнали об этих планах и сочли, что лидеры настроены недостаточно жестко.

Я думаю, главный урок этих лет — люди по обе стороны потеряли веру в возможность компромисса. Они уже не способны довериться другой стороне, как 25 лет назад. 

— Тогда где тут причина — в обществе или в лидерах? Действительно ли население в Израиле или Палестине способно диктовать свою волю руководству? Террористы выражают волю народа?

— Хотел бы я знать ответ. Я бы сказал, что лидеры не слишком сильно могут отклоняться от ожиданий улиц. Люфт есть, но он очень небольшой. У них всегда есть выбор. Они могут в своих заявлениях, законопроектах или даже твитах подыгрывать каким-то низменным страхам или стереотипам, и этот путь, конечно, проще и в краткосрочной перспективе эффективнее. Либо рисковать. Как Рабин и Арафат в 1993-м. Я не представляю, чтобы сейчас в Израиле или в Палестине появился такой лидер. Эхуд Барак пытался стать новым Рабином, но только разочаровал своих сторонников и укрепил их во мнении, что переговоры вести не с кем.

Израильское руководство не может себе позволить игнорировать страх, в котором живет израильское общество, и своим поведением только усиливает этот страх. То же касается и палестинцев. Многие из них по-прежнему уверены, что Арафат их предал, а после его смерти позиции радикалов только усилились. И теперь различные палестинские группы и движения говорят своим сторонникам, что мира не добиться переговорами, что все равно Израиль и его могущественные покровители подомнут переговорный процесс под себя, что единственный путь — это сопротивление. Поэтому надо быть готовым принести себя в жертву и погибнуть.

— Вы упомянули, что Рабин и Арафат сильно рисковали. Для Рабина, которого застрелил израильский ультранационалист, риск, очевидно, оказался выше. С тех пор израильское правительство становится все более и более консервативным. Есть ли здесь прямая связь?

— Безусловно. Убийство Рабина похоронило переговорный процесс, а кроме того — стало свидетельством того, что часть израильского общества не доверяла самому основополагающему принципу переговоров: тому, что Израиль протянул палестинцам руку. К тому же на фоне заявлений о сотрудничестве израильских и палестинских спецслужб продолжали происходить теракты — и это привело к тому, что после 1996 года попытки урегулирования окончательно потерпели крах.

В итоге израильское общество действительно радикализировалось. По выборам в Кнессет последних лет очень хорошо видно, как Израиль постепенно правеет. По законам, которые Кнессет принимает, это тоже заметно — взять хотя бы последний законопроект о национальном государстве. Сейчас никакая условно левая программа, никакое заявление о возможности «двухгосударственного решения», никакие попытки снова начать переговоры с палестинцами не находят в Израиле широкой поддержки. 

— Очевидно, что все это сильно повлияло на коллективную память как израильтян, так и палестинцев. Что дальше? Остается ли какой-то потенциал для урегулирования конфликта?

— Когда к политической дискуссии примешиваются идеи, основанные на исторической памяти, — это всегда деструктивно для переговорных процессов. Этот спор нельзя выиграть. Опытные дипломаты знают и стараются применять так называемый принцип двух путей: все, что касается неразрешимых исторических противоречий, — это одно направление, а для области компромиссов, конкретных проблем, которые можно пытаться урегулировать, есть отдельный, второй путь, и пересекаться они не должны. Это очень прагматичный подход; возможно, он эффективен. 

Но я убежден, что если оставить проблемы вариться, то конфликт неизбежно разгорится с новой силой. Поэтому мне кажется, что к «неразрешимым» проблемам все равно надо обращаться. Не для того, чтобы найти решение, но просто чтобы признать их. Не делать вид, что этих непримиримых противоречий не существует, и не надеяться, что они разрешатся сами собой. А признать, что у каждой из сторон есть вот такая исторически обусловленная позиция. 

В израильских законодательных инициативах последних недель меня больше всего тревожит именно это. Законы, которые запрещают палестинцам отмечать день Накба, а ведь для многих палестинцев Накба несет тот же смысл, что Холокост для евреев. В Израиле сейчас живут два миллиона палестинцев. Как можно ждать от них стремления стать лояльными членами общества, не давая им отмечать важные даты или наказывая их за это? Принимая такие законы, вы публично делегитимизируете точку зрения другой стороны.

То же самое относится и к палестинским лидерам. Когда [президент Палестины] Махмуд Аббас или другие палестинские политики заявляют, что Холокоста не было или был, но не в таких масштабах, как принято считать, — это тоже пример обращения к исторической памяти в деструктивном ключе. Я уверен, что игнорировать такие вещи нельзя. Если и есть возможность для какого-то прогресса, первым шагом должен стать шаг назад — принятие того простого факта, что у второй стороны есть другая точка зрения.