Хватал за маску-решетку и как следует бил о бортик Бывшие спортсмены — о жестокости тренеров и «воспитании чемпионского духа»

В последние несколько недель в СМИ и соцсетях активно обсуждали пятилетнего фигуриста Сашу Плющенко, которого родители запирают в «темную комнату» за непослушание, а также историю советской гимнастки Ольги Корбут, рассказавшей о сексуальном насилии со стороны тренера. Многие говорили, что тренеру нужно быть благодарным, даже если он допускает насилие — и что в спорте без этого не обойтись. «Медуза» поговорила с несколькими людьми, которые в детстве и юности профессионально занимались спортом, а потом его забросили, — о жестокости на тренировках и о том, чем можно пожертвовать ради воспитания спортивного духа.

Тимофей

23 года, хоккеист

Мне все говорили, что я «запоздалый малый»: меня отдали в хоккей, когда мне было пять лет, хотя обычно тренироваться начинают в четыре. Помню, отец спросил меня: «Чем ты хочешь заниматься — хоккеем или футболом?» Альтернатив не было, никакого фигурного катания, только сугубо мужские виды спорта. У меня были сутки на размышление, я подумал и решил, что хоккей — более геройский.

Помню, как меня впервые привели на ледовую арену стадиона «Динамо», мне все было непонятно и странно. Следующие несколько месяцев слились у меня в один большой ком: помню, что я либо падал, либо мне плевали в лицо мои однокомандники. Это была такая традиция в «Динамо» — когда дерешься, непременно плеваться. У нас же были детские хоккейные маски-решетки, то есть пальцами ты не достанешь до глаз или носа, чтобы ударить, а вот плюнуть — всегда пожалуйста. Самый действенный способ был снять угрюмость для маленького ребенка. Тренер нас останавливал, конечно, но не сразу: выжидал пару минут, чтобы мы как следует подрались и израсходовали силы.

Через полгода я уже уверенно стоял на коньках, тренировался, но в пятерки играющих хоккеистов не попадал: во-первых, это было не бесплатно, нужно было сколько-то заплатить тренеру, чего мои родители не делали. Во-вторых, родителям приходилось разбираться между собой — чей сын будет играть в той или иной пятерке. Однажды одна мама избила клюшкой другую за то, что та плохо отозвалась о ее сыне.

Из-за того, что родители не стали платить за мой переход в играющую пятерку, из «Динамо» пришлось уйти в команду попроще. Она называлась «Северная звезда» и находилась в Отрадном. Приезжать туда нужно было к шести утра — чтобы потом успеть еще и в школу к первому уроку. Если ты, сонный, опаздывал хотя бы на пять минут, тренер не допускал тебя к тренировке.

Наш тренер был хоть и суровый, но не очень эмоциональный. Если облажался и пропустил момент в связке — давал по заднице клюшкой и заставлял кувыркаться в полном обмундировании. Кувырков 40–50 за десять минут нужно было сделать. Но хоккейная форма — не рыцарские доспехи, она килограммов пять-шесть весила всего. Нам было легко. 

А тренер, который занимался с командой ребят на год младше, делал так: если на тренировке у кого-то что-то не получалось, подзывал ребенка к себе, хватал его за лицо — то есть за маску-решетку — и как следует бил его о бортик. Самое интересное, что чем жестче и суровее тренер подходил к обучению, тем лучше играли дети. Нас, хоккеистов 1994 года рождения, команда 1995-го побеждала почти на всех соревнованиях, разделывала под орех.

Настоящая школа выживания была в спортивных лагерях, где детская хоккейная команда проводила лето. Помню, нам всем по семь лет, тихий час, но мы не спали, а играли в машинки. За этим нас поймал тренер. Он заставил нас снять с двух кроватей матрасы, спустить эти кровати со второго этажа и перенести на футбольное поле. Дальше было так: двое хватали кровать спереди и сзади, а третий сидел на ней и «рулил на машинке». Тренер нас спрашивал: по какой улице едете, ребятки? Если мы не отвечали или отвечали неправильно — а угадать было невозможно, — заставлял пробежать с кроватью еще круг по полю. И так — пока ему не надоедало.

В другой раз наш Саша Счастливцев по кличке Несчастный в тихий час сильно шумел и тренеры решили нас наказать так: окрутили простынями, как римлян, собрали под балконом второго этажа. И когда один из тренеров вышел на балкон, мы должны были упасть на колени и хором прокричать: «Аве, Цезарь!» Ну, упали, конечно.

Это все было частью дисциплины, воспитания. Нас, например, заставляли доедать все в столовой. А как по-другому с детьми? Если их не заставлять, они вообще ничего есть не будут. Я тогда терпеть не мог рыбу, физически не мог ее есть. Складывал в шапку и так уносил из столовой. Однажды меня за этим поймали — соус от рыбы дотек до бровей. За это меня заставили весь день пролежать на кровати не вставая. Все тренировались, гуляли, а я не имел права даже сесть. Для меня это было очень сурово.

Жестокость тренеров, мне кажется, имеет положительные черты. Помните это: «Трус не играет в хоккей!» Страх мешает играть в команде, ты испугался — и не отдал пас в нужный момент, не так ударил по воротам, и все это скажется на игре. Кроме того, большинство детей избалованы любовью родителей, и когда они попадают в новую атмосферу — в команду, оказываются к ней неприспособлены. Ну, например, мне было восемь лет, а я сам кровать заправлять не мог. Мне в лагере давали пододеяльник, а я не знал, что с ним делать! По рассказам матери и сестры, я в детстве был тем еще засранцем, мог легко и гадость сказать. А суровость тренера сделала из меня человека.

Я помню, что долго жил в страхе и до смерти боялся Михаила Борисовича — даже после того, как перестал заниматься хоккеем, видел в толпе человека, похожего на него, и испытывал леденящий липкий страх. Я же боялся не наказания, не кувырков, а того, что он разочарованно цыкнет языком, проходя мимо: ну иди, отжимайся. Боялся не быть лучшим. Да вообще — хоть каким-то не быть.

Жестокость отсеивала трусливых — меня, так как я был довольно трусливым парнем, а значит, бесполезным для хоккея, отсеяла в 13 лет. Это самый грустный момент — постоянный довлеющий страх и нелюбовь. Кто-то с этим справляется и становится хоккеистом, а я не смог. К 12 годам я сам попросил родителей забрать меня. Еще год раздумывал и бросил. О чем сейчас очень жалею.

Юлиана

28 лет, мастер спорта по художественной гимнастике

Я никогда не говорю, что я мастер спорта по художественной гимнастике. Даже в резюме пишу просто: «тренер по ритмической гимнастике». Может быть, дело в воспитании: нас не научили хвалить себя, гордиться собой. А может быть, в том, что я стесняюсь. Потому что мне кажется, что я могла добиться большего — если бы взяла себя в руки и перестала есть.

С едой у меня всегда все было плохо. Я с детства любила есть, а когда стала тренироваться и нас начали регулярно взвешивать, контролировать наш рацион, эта любовь переросла в одержимость. За мной следили. Бабушка, перед тем как положить мне, спортсменке, на тарелку кусок пирога, всегда говорила: «Спрошу у мамы, можно ли тебе это». Но я находила выход: например, ходила по соседям и просила еду. Стучусь в окошко на первом этаже: «Теть Ир, дайте хоть хлебушка!» Все карманные деньги спускала на конфеты. А мамина любимая шутка до сих пор про то, что именно гимнастика научила меня съедать шоколадку и засовывать обертку от нее в сливное отверстие душа так быстро, чтобы никто не заметил.

Тренер хотела, чтобы все мы были тонкие, звонкие, практически модельной внешности. Этот стандарт оправдан — ведь и гимнастки, и балерины делают упражнения, которые человеческому телу делать несвойственно. Поэтому нас и ругали за каждый лишний набранный грамм — при каждом прыжке этот вес приземлялся, например, на один большой палец стопы.

В мои восемь лет тренер сказала маме: «Юля толстая, ей надо похудеть». Я сейчас смотрю на свою фотографию и не вижу толстушку. У меня просто был другой, «не тот» тип фигуры: ноги, попа. Но мама, которая тогда только родила мою сестру, предложила: давай худеть вместе? И за лето сбросила пять килограмм, а я — пять набрала. Уехала с бабушкой на спортивную базу и там воровала еду из столовой, из магазина, с рынка. Сейчас рассказываю — и уже не так стыдно.

В нынешнее время тренеры стали спокойнее относиться и к ограничениям в еде, и к разным типам фигуры. Человек хочет заниматься гимнастикой, любит ее? Отлично! Пусть тренируется. Да, не все дойдут до национальной сборной и выиграют Олимпиаду, ну и что? А мы осенью входили в зал, и тренер встречала нас словами: «Девочки, ну почему вы столько жрали?» Мне лично она не раз говорила: пока не похудеешь, я тебя тренировать не буду. Могла и просто игнорировать на занятии.

Например, с пяти до шести с половиной лет я просто простояла на тренировке в углу: тренер объяснила мне, как делать поворот, я сделала один раз и стою. А ведь гимнастика — это сто повторений одного и того же элемента, пока не отточишь до идеала. Тренер увидела, что я балду пинаю, пожала плечами и забыла обо мне: не хочешь повторять, не надо — у нее помимо меня еще 20 человек в зале, и не только малышня, а и кандидаты, и мастера спорта, которых к соревнованию надо готовить.

Постепенно я научилась понимать ее с первого слова — закусило, что меня не замечают. Лет с восьми уже тренировалась шесть раз в неделю, а в старших классах — дважды в день: на утренней тренировке с 8:30 до 11:30, а потом сбегала с уроков на вечернюю, с двух часов дня до шести. Я мечтала быть такой, как Алина Кабаева, — смотрела все ее выступления, пыталась сделать упражнения, что делает она.

Некоторые мне органически не давались — другой тип фигуры, гибкость. Например, однажды тренер сказала мне тянуть колено. А я уже вытянула, все, предел. Я честно старалась, потому что обожала гимнастику — в дождь, в снег ходила на тренировки, умоляла маму, когда автобусы не ходили из-за погоды, везти меня на такси. Тянула все! Но больше не могла. Тогда тренер взяла пластмассовую булаву. Раз меня ею ткнула, два… По спортивной терминологии — показала, куда тянуть. На ноге появились кровоподтеки. На следующий день к ней пришел мой папа и сказал, что все понимает, но ему не нравится, что его дочь вся в синяках. «Она колено не тянула», — сказала тренер. Папа объяснил, что колено у меня было опухшее тогда, вот и не тянула. Так история и кончилась.

Сейчас я сама живу в Америке, тренирую девочек-гимнасток от 6 до 12 лет. Никогда не бью детей, ни в коем случае. Здесь этого делать нельзя, нельзя сказать ребенку: «Ты толстая, пока не похудеешь — не появляйся!» — засудят за фэтшейминг. Да я и сама себе не могу представить, что говорю так. Но понимаю, почему моя тренер тогда себя так со мной вела — она просто пыталась мне показать, что нужно напрячь, а что вытянуть в этом элементе, чтобы он был хорошо исполнен. Мы до сих пор с тренерами общаемся. Они говорят мне: «Юль, ну мы же никогда не говорили, что ты жирная для жизни. Только для гимнастики!»

Понимаю, что тогда моя тренер чувствовала, когда держала булаву в руках, — сама, бывает, накричу на тренировке на ребенка, а на следующий день боюсь идти в зал, потому что стыдно смотреть ему в глаза. Я смотрю на них и вижу тех, кто попадет в сборную, и таких, как я: «не с тем» типом фигуры, которым не хватает природных данных, гибкости. Надеюсь, они, как и я в 17 лет, будут реалистами, в какой-то момент посмотрят на себя со стороны и скажут: все, хватит. Алиной Кабаевой мне никогда не стать. Я не добьюсь.

Хотя вот прошло 11 лет с тех пор, как я не выступаю и не тренируюсь как спортсменка. И за это время я так ничего и не полюбила так сильно, как гимнастику. Я себя не нашла.

Наташа (имя изменено по просьбе героини)

27 лет, кандидат в мастера спорта по волейболу

В девять лет я мечтала стать теннисисткой. Очень хотела, но было понятно, что это нереально: мое детство пришлось на начало 2000-х во Владивостоке, мама растила меня одна, а ракетка и форма стоили слишком дорого. В волейбольную секцию я пришла сама — в шортах, футболке с Микки Маусом и босиком — секция была через дорогу от дома, и я забыла надеть кеды. Тренер на меня посмотрел и развернул: девчачьей команды нет, приходи через три месяца. Я стала умолять: «Ну возьмите меня, ну пожалуйста, я не буду ныть!» Тренер был потрясающим человеком — очень добрым и отзывчивым — и поддался на мои уговоры. Составил специальную программу, которая отличалась от мальчишечьей. А я в свою очередь, как обещала, никогда не ныла.

Тренировалась я наравне с пацанами сначала три раза в неделю по два часа, потом четыре раза по два-три часа, потом пять раз в неделю по две тренировки в день. За следующие четыре года сменила три ДЮСШ, начала участвовать в соревнованиях. Помню, как впервые поняла, что этот спорт — моя мечта. Когда мне было 10 лет, я случайно познакомилась на пляже с девочкой из Хабаровска, мы разговорились, решили вместе участвовать в соревнованиях по пляжному волейболу. И выиграли!

Когда меня заметили тренеры из университетского волейбольного клуба, мне было 13. Нас с мамой пригласили на собеседование, сказали, что я буду играть вместе с девочками-студентками и для этого мне придется сменить школу и переехать в общежитие. Собеседование я прошла успешно, перешла в школу при университете — что в будущем давало мне право на бесплатное поступление — и стала членом команды.

Я была самой младшей — я тогда училась в восьмом классе, а остальным было по 19–20 лет. Думаю, меня взяли, потому что я была высокая и очень быстрая, а на соревнованиях не всегда был важен возрастной ценз: если ребенок показывает хорошие результаты, он может играть. Девичья сборная участвовала не только в соревнованиях между университетами. Мы играли и краевые матчи, чемпионаты Амурской области, Дальнего Востока, Сибири. Ездили на поездах и автобусах, жили впятером в одном номере — тусили, было весело! Правда, тренер ставил строгие условия: не отлучаться из гостиницы, не выпивать, не разговаривать по мобильному в поездках, никаких бойфрендов. Мы, конечно, эти условия нарушали.

Городских в команде было очень мало, в основном были девчонки из глубинки, настоящие оторвы. У них было два варианта развития их подросткового периода: либо пить, либо заниматься спортом. Либо заниматься спортом и пить — поэтому на сборах они часто и сами пьянствовали, гуляли с мальчишками, сбегали с тренировочных процессов.

Воспитывал их тренер жестоко: однажды в одной из поездок спортсменки сбежали из отеля — выпили пива, и одной из них, нападающей Марине, стало плохо. Тренер застал ее склонившейся над унитазом — схватил за волосы и ударил о край так, что сломал нос. Вызвали врача, но на следующий день она все равно вызвалась играть — знала, что тренер очень любил ее и переживал за спортивное будущее. Она была одной из двух лучших, по его мнению, спортсменок, он ее оберегал, сам ей денег подсовывал, помогал с учебой, чтобы из универа не выперли, выбил лучшую комнату в общаге и самую высокую стипендию из возможных.

Не знаю, говорил ли тренер с ними хорошими словами. Я пришла в команду поздно и была маленькой. Но мне кажется, в тех ситуациях и именно с теми девочками говорить [по-хорошему] было бесполезно. Они понимали только такое обращение: злость, агрессию, битье. Но вообще доставалось всем — даже мне, которая была белой вороной и которую гнобили за то, что была не как все. Например, я никогда не хвасталась своими половыми победами или тем, как утром выпила «ерша», а потом принесла пять очков с подачи.

Причина злости тренера могла быть любая: не так прыгнула, медленно бегаешь, да просто плохое настроение. Больше всего огребали девчонки с месячными, у которых болел живот и было тяжело бегать. Самыми цензурными словами тренера были «задолбали суки течные». Меня не бил: я мало весила, один неловкий удар — и точно уголовка. Зато таскал за шкирку, закрывал в туалете, швырялся набивными мячами по три килограмма весом.

Однажды в автобусе, по пути с соревнований, тренер выпил и услышал, как одна из девчонок ответила на звонок бойфренда по телефону. Он перепутал наши голоса и выкинул меня в темноте из автобуса посреди трассы. Поздняя осень, дорога, лес, сотовая связь не работает. Через три часа меня, трясущуюся от холода и страха, забрал другой тренер. А наш в гостинице продолжил пить, и ночью нам с другой девочкой пришлось двигать шкаф. Потому что тренер, — видимо, вспомнив тот телефонный разговор — орал «убью шлюху» и высаживал дверь плечом.

Обратный путь прошел еще лучше: нас вез водитель, который слушал «улетели журавли за колючку» и зажимал нас по углам, пытаясь стянуть штаны. На штаны к концу поездки мне наблевал пьяный тренер — я так и ехала, пересесть было некуда. Мы вернулись домой, и девчонки сказали: откроешь рот про тренера — вылетишь из спорта навсегда. Но я все равно рассказала маме.

Она предложила написать на него заявление в милицию. Я так и думала сделать, но в последний момент решила, что не буду. У нас была сложная финансовая ситуация: мама пахала, чтобы купить квартиру, и безумно уставала. А я, хоть и всегда была бесстрашной, бойкой, понимала, что этот спорт для меня — шанс на лучшую жизнь завтра. И другие девчонки понимали. Говорили, что да, он ненормальный, псих, но дает шанс выбраться из глубинки, нищеты. Дает пощечины — но и жизненные цели, силы и возможность посмотреть полстраны. Я не осознавала, что это за ****** (кошмар) тогда. Просто знала, что во многих видах спорта внутри ****** (кошмар).

Когда меня спрашивают, не запрещали ли нам есть что-то вредное перед тренировками, я всегда смеюсь. Нет, не запрещали. Просто в начале нулевых нищета была такая, что жрать было нечего. Еще и поэтому мы терпели и жесткость тренера, и его заскоки: мой отец присылал нам алименты — 700 рублей в месяц. А стипендия в команде у меня была две тысячи. Плюс премиальные. За первое место в «пляжке» (пляжном волейболе — прим. «Медузы») могли и пять тысяч дать, если спонсоры соревнований богатые, например строительная компания. Играли много: в классический волейбол — раз в месяц, в пляжный, в сезон с мая по октябрь, могло быть и десять.

Помню, как получила первые серьезные деньги за матч: шесть тысяч рублей. Мне было 13 лет, я весила 41 килограмм при росте 180 сантиметров. Форму на меня специально не покупали — спортивные штаны я подвязывала шнурком, наколенники хорошо сидели только на бедрах, а кроссовки 41-го размера надевала на свой 38-й, потому что других не было. А тут я купила волейбольные кроссовки. По размеру! Это был рай.

В 17 лет я получила травму — ошибка прыжка, которая закончилась переломом и разрывом связок. Помню, как на матче попыталась встать, упала — дальше туман, больница, гипс, месяц дома. Врач, который говорил, что всю жизнь буду хромать и могу забыть про каблуки. Реабилитация длилась полгода, я за это время сменила школу, стала готовиться к ЕГЭ — было чем заняться. А потом начался сезон. Я играла в пляжный волейбол еще два года. Тренировалась меньше. Поправилась — даже не хочу уточнять на сколько. Университет, бойфренд, дела, как-то все завертелось. С 19 лет я больше не играла.

Сейчас мне кажется, что жестокость в спорте неприемлема. В цивилизованном мире таких отношений тренера со спортсменами не должно быть. Но тогда в спорт шли не самые образованные люди, с которыми не всегда удавалось решить вопрос разговорами, — может быть, это было оправданно в той среде. Сложно судить сейчас, и в целом я рада, что не осталась в профессиональном волейболе. Но до сих пор на пляже, когда слышу: «Мяч! Мяч!», вздрагиваю, как молодой ретривер, и радостно оборачиваюсь.