«Немногие режиссеры рискуют. Все боятся, что публика будет свистеть» Интервью Сергея Лозницы — о фильме «Кроткая»
В Москве на фестивале Strelka состоится российская премьера фильма Сергея Лозницы «Кроткая», который чуть раньше был представлен в конкурсе 70-го Каннского фестиваля. Фильм приняли неоднозначно — патриотически ориентированная пресса даже ошибочно писала, что картину украинского режиссера «освистали». Антон Долин поговорил с Сергеем Лозницей, снявшим фантасмагорию о поисках человека, пропавшего без вести в лабиринтах российской пенитенциарной системы.
— «Кроткая» на самом деле не по одноименной повести Достоевского. Хотя общая идея есть: женщина-жертва замужем за своим палачом. И все равно — не Достоевский.
— Я задумал эту историю давно, в 2009 году. Мы заканчивали «Счастье мое», и в последний съемочный день я ехал в машине с моим оператором Олегом Муту, по пути рассказывая ему о картине, которую хочу снимать. Начиналась история именно так, как сейчас: героиня получает посылку из тюрьмы, едет в Сибирь, приходит к воротам… А потом, думал я, ее призреет милиционер. Будет в чем-то помогать, обманывать, использовать ее. В какой-то момент она это поймет и совершит нетипичный для такого характера, неожиданный поступок. Такой был сначала финал.
Я начал писать сценарий, дошел до ворот тюрьмы и понял: что-то не идет. Появилась блатная хата с оргией, милиционеры стали вести себя иначе, сценарий стал распухать… Я потерял мысль, героиня перестала казаться мне интересной, и я понял, что поступка быть не может. В жизни, конечно, все бывает, но в данном случае меня занимает архетип. И она не способна на такой поступок. Я зашел в тупик, а потом нашелся выход; сам выскочил. Сновидение и перверсное, гротескное, утрированное то ли застолье, то ли бал, то ли партсобрание, где собираются и выступают все ключевые персонажи, которых встречает героиня во время своего путешествия.
— Ты сразу был уверен в этом решении?
— Недописанный сценарий я послал Кириллу Шувалову, художнику-постановщику. Он строгий, у него хороший вкус, и я ждал, что он откажется делать финал. Но он вернул мне сценарий с готовыми эскизами. Сказал — слушай, потрясающая возможность нам сделать что-то другое! Я прямо вижу эту избу, внутри которой — Колонный зал Дома Союзов. Тогда я и начал понимать, что хочу сказать.
— В итоге фильм отчетливо делится на две неравные половины.
— Первая часть картины — путь героини, которая встречает на своем пути разных морлоков, как было и в «Счастье моем». Потом вдруг мы поворачиваем, и я меняю тему. Мы начинаем говорить о власти. Эта тема маячила все время: тюрьма — институт власти. Люди вокруг нее эту власть и создают. Не какой-то злой генерал или президент, не Сталин-Ленин-Гитлер, а люди, все они вместе. Поэтому у меня в сцене прощания все они вместе посылают ее на жертвоприношение.
— Идея коллективной ответственности?
— Она, именно так.
— Бессмысленная, казалось, фраза капитана Лебядкина из «Бесов» — «Таракан не ропщет» — вдруг обрела конкретный смысл. И вселенское значение.
— Это вылезло следующим образом: я не знал, о чем будет говорить свою речь поэт. Должен был актер приехать репетировать, а текста нет. Я так мучился… А однажды вдруг проснулся с этими стихами в голове. Я сразу понял: оно. Так и собирается фильм. Это же не дом я строю, где есть порядок действий — сначала купить кирпичи, потом цемент. Я не знаю, что строю. Складывается все постепенно. Монолог правозащитницы мы писали вместе с Лией Ахеджаковой. А монолог директора тюрьмы — между прочим, он же маршал или генералиссимус, у него четыре звезды на погонах, — писали с [актером] Сергеем Русскиным, каждое слово подбирая. Важным было слово «прения», например.
— За эту сцену тебя и порицают. Ты создал иллюзию реальности — и вдруг от нее отказался, перешел к плоской карикатурной картинке. Реакция протеста у зрителя логична. Я помню, спросил Триера после «Антихриста», предполагал ли он, что публика будет смеяться в ответ на слова лиса «Хаос правит всем». А тот мне ответил: «Конечно, предполагал. Но лис заслужил свою реплику».
— Я на стороне Триера. Существует конвенция — как нужно делать такое кино. Документальная стилистика, реалистичное повествование. Мне хочется все это разрушить. Кино — это иллюзия, и я хочу об этом напомнить. Мне нужна эта сцена, я иду внаглую и не боюсь. Немногие режиссеры рискуют. Все боятся, что публика будет свистеть. А я за то, чтобы лис говорил свою реплику. Он это заслужил. Кино — игра без правил.
— Но ты же документалист! Хотя и сюрреалист, вместе с тем. И тут это странным образом соединилось.
— Слом в «Кроткой» диктует сама ткань фильма. Гротеск сгущался, а я добавлял еще и еще. Персонаж, например, который кричит «Дай сгущенку». Ассистент по актерам нашел веселого инвалида, который сидит на улице в коляске и задирает всех. Кирилл Шувалов сделал решетку в отделении милиции, и я подумал — посажу в этот обезьянник болтливого инвалида. Он как попугай будет комментировать события. Я переписал сцену, она стала совершенно абсурдной, получилось очень интересно. Так гротеск и начал плясать по всей картине, а потом притянул, вызвал этот финал. Откуда взялся гротеск, сказать не могу. Но пространство вокруг переполнено гротеском, взаимоисключающие явления постоянно соединяются. ОМОН приходит театр обыскивать: это что такое вообще? А такое на каждом шагу. И следующая картина, которую я задумал, «Донбасс», тоже будет утрированно гротескной, уйдет еще дальше.
— Мир изменился с XIX века, русский мир в том числе. А все-таки в твоей «Кроткой» больше от русской классической литературы, чем от кино.
— Мы наследники клише XIX века. В какой-то момент развитие культуры было заморожено, а штампы продолжают действовать. Бороться с этим сложно. Это советское наследие, которым мы пронизаны. А иностранцам это не очень понятно. Им вообще многое непонятно. Вот меня журналисты спрашивали, почему у героини проверяют паспорт. Мол, какую границу она пересекает?
— Это точно подмечено: она пересекает границу. Просто не государственную, а какую-то другую, невидимую.
— Недаром же там стоят эти ворота, через которые все проходят, где просвечивают. Ты заметил, там кто бы ни проходил, система обязательно пищит? И никто на этот писк внимания не обращает. Это Володя Головницкий, наш звукорежиссер, постарался.
— Звук закадровых диалогов напоминает об «Очереди» Владимира Сорокина. Портрет народа.
— Когда-то «Очередь» на меня серьезно подействовала. Наверное, в фильме это и отразилось.
— Ты все время ждешь, что вот-вот героиню унизят, изобьют, изнасилуют, убьют. Но этого не происходит, вот что поразительно.
— В том-то и дело. Все, кого она встречает, говорят одно: «Уезжай». С тобой-то ерунда приключилась, а были истории пострашнее… Но она идет на рожон. Кабинет доктора Калигари, нет? Однако я не согласен с рецензентом, который написал, что в фильме нет лиц, одни морды. У меня прекрасные актеры, многие — из замечательного театра Коляды. Это у Розы Хайруллиной морда? У Ахеджаковой? Как можно! Люди боятся чего-то не в персонажах фильма, а в самих себе. Что-то есть в структуре русского пространства, некая тяга к саморазрушению, без которой и Достоевский невозможен.
— Другие две литературные параллели — «Мертвые души» и «Замок». Оба не завершены. Но в «Кроткой» финал закольцован.
— В этом есть и конец, и бесконечность. Фильм может закончиться во времени, но, вместе с тем, не может. Так я нашел выход. Для меня любая драматургическая структура — теорема, и мне необходимо ее решить. Я придумал, как ее уложить в эдакую квадратуру круга. В «Кроткой» есть фраза: «Дурдом сгорел, говорят, сами сумасшедшие его сожгли — но зачем им это было делать, сами и погорели?» Другая закольцованная структура. Я снимал один из моих документальных фильмов, «Поселение», в сумасшедшем доме в деревне Оксочи Новгородской области. Так вот, пару лет назад он сгорел. Возможно, многие мои ранние фильмы были репетицией к «Кроткой».
Беседовал Антон Долин