#НеМояВина. Продолжение «Медуза» публикует еще пять монологов жертв домашнего насилия
В день принятия закона о декриминализации побоев во втором чтении «Медуза» опубликовала четыре монолога жертв домашнего насилия. После этого под хэштегом #НеМояВина в соцсетях появились истории других пострадавших; нам писали о похожих случаях и на редакционную почту. Мы публикуем новую серию монологов — три женских и два мужских.
Елена
Имя изменено по просьбе героини.
Моя семья немного отличалась от других, как мне казалось.
Мы были беднее, чем семьи одноклассников, мне приходилось ездить из области в городскую школу.
Но было еще что-то, что всегда отделяло меня от других учеников. Только тогда я не могла признаться в этом ни другим, ни себе.
Меня постоянно бил отец. За малейшую провинность, без предупреждения. Я боялась и ненавидела его. Я боялась к нему подходить, даже когда он был в хорошем настроении, потому что он мог вспылить за секунду. Он обзывал меня, смеялся надо мной. Он мог придумать повод, мог ударить не глядя. По голове, по руке, по ногам, по животу. Иногда я ударялась о стену или дверь, когда он раздавал подзатыльники.
Что делала мама? Считала это правильным. Она редко сама поднимала на меня руку. Помню, как вернулась с улицы — и мама, заметив пропажу моей сережки в ухе, отправила меня ее искать. Позже она отправилась искать ее со мной, но, не найдя ее, она разозлилась и начала исступленно меня бить, я забилась в угол, а она била меня метелкой.
Мой отец начал чаще пить — то ли российская действительность, то ли бытовой алкоголизм. Парочка бутылок пива в день. Было больше подзатыльников, он чаще орал. Однажды — я не помню из-за чего, кажется, он бил меня, а мама заступилась — отец избил и ее, кинув [в нее] коляску моего младшего брата; перебил мамины любимые растения. Мама лежала у себя в комнате, а я плакала, сидя на полу, в попытке спасти мамины фикусы. Мама, собравшись куда-то, уехала, а я ликовала. Я думала, они разведутся, а мы с двумя младшими братьями останемся с ней. Но мама вернулась через пару дней. Ничего не поменялось.
Одним из самых ярких воспоминаний детства был день, когда отец перестал меня бить.
Мне было лет 16, на носу был ЕГЭ, в ответ на его приказ сейчас же начать убираться я сказала, что готовлюсь к экзамену по физике. Он, поднявшись ко мне в комнату, начал кричать на меня. Я не сдавалась, он же, крикнув, что «все равно, сука, сделаешь, как я скажу», потащил меня за волосы к лестнице. Я не сдавалась. Тогда он ударил меня в живот, чтобы я отпустила дверь, за которую держалась, толкнул меня, и я упала с лестницы на первый этаж. Я плохо помню эти моменты, какие-то воспоминания кадрами всплывают в памяти. Момент, как я открываю глаз. Передо мной пара ступенек; я жалею, что не сломала шею и не умерла.
Когда я доползла до ванны, прижалась к холодному полу, то услышала маму, сказавшую, что если я на этот раз вызову полицию, она не будет его прикрывать. И эта мысль прожгла меня. Я действительно вызвала копов, я хотела, чтобы его больше никогда не было рядом. Добрая женщина попросила меня не плакать в трубку и назвать адрес, сказав, что меня обязательно заберут в безопасное место.
Я никогда не почувствую, что такое дом. Потому что я не сумею опознать это чувство. Я нигде не чувствую себя в безопасности.
Мне всегда было стыдно за это. За то, что меня бьют родители — те, кто, по идее, должны загораживать от ударов. Было стыдно, что моя семья — не такая, как все остальные, хотя мои родители не алкоголики и не наркоманы. Я была одинока, и мне казалось, что вся моя жизнь — это ложь, потому что я врала другим, что все хорошо, хотя это было не так. Но хуже всего то, что я была уверена, что заслужила это. Я ненавидела себя, потому что могла бороться с чем-то только насилием, ненавистью, злостью.
Когда в мой дом приехал полицейский, он посмотрел на мое лицо с жалостью, да. Еще грустнее он начал смотреть, когда моя мама крикнула мне в лицо: «Если ты напишешь на него заявление, ты больше не будешь жить в этом доме, я тогда больше тебя не знаю!»
Я не подписала. Не знала, что мне делать и куда идти. Но он перестал меня бить.
Эта история не для того, чтобы отменить закон. Я написала ее не для того, чтобы кто-то что-то понял или посмеялся в стиле «Может, надо было тебя бить больше, не унижала бы родителей в интернете». Высказываться нужно. Если кто-то делает тебе больно, ты должен об этом сказать. И если кто-то делает больно тебе, это не значит, что ты виноват.
Я написала много слов, но все эти буквы можно было использовать, чтобы написать, что я больше не жертва. И никто не сможет сделать тебя жертвой, если ты сама ему не позволишь. Или если ты не ребенок.
Андрей
Имя изменено по просьбе героя.
Мы были самой простой и ничем не примечательной семьей начала 1990-х годов, жили в однокомнатной квартире. Отец инженер, выпускник детского дома, куда он попал при живом отце.
Мой дед, властный председатель колхоза, позволял себе в наказание на лодке вывозить моего дядю на середину озера и бросать тонуть. Видел я его один раз в жизни. Нет, два раза — еще на его похоронах.
Моя мать — преподаватель иностранных языков в школе, которая перестала преподавать через несколько лет после моего рождения, посвятив все свое время воспитанию меня. Через некоторое время родился мой брат.
Я рос тихим и спокойным ребенком, читал с четырех лет, мог рассуждать, писать печатными буквами и все понимал. В школе меня считали одаренным ребенком, и родители, конечно, требовали идеальных оценок. Обычным делом стали наказания за оценки ниже, чем отлично. С разорванной одеждой, [моими] истериками, которые прекращались только обливанием холодной водой. Разбитая около меня или об меня посуда и разорванная на мне одежда. Обсуждать что-либо с родителями было невозможно. Мне никогда не приходила в голову мысль, что можно просто взять и рассказать родителям, о чем я думаю или что меня интересует.
Но, что самое ужасное, это не кажется мне страшным. Страшным кажется, что я знаю из книг, что это плохо и так быть не должно.
Этот выплеск эмоций становился какой-то правильной логической развязкой. Я его понимал. Понимать не значит считать правильным. Этим движут инстинкты, и я их осознавал. Я просто знал, как может возникнуть такое чувство и во что оно может вылиться.
Мама очень переживала, что у нее нет дочери и сестры нет тоже. Она постоянно напоминала, что я не тот, кого она ждала и хотела. Потеряв сестру в студенческом возрасте, она проецировала эту потерю на меня, на брата, на нас. Было проблемой, что мы — мальчики. Что мы иногда были неаккуратны или не могли помогать накрывать на стол. Я стал ассоциировать себя с ее погибшей сестрой. Мне начинало казаться, что я проживаю ее жизнь. Мне нравилось ее имя, я фантазировал, как говорю с ней. Я был как она — только я. И никто об этом не знал. Я просто перестал быть собой.
Я не ненавижу своего отца. Это странно. Наверное, это стокгольмский синдром. Или еще какой-то синдром или термин. До сих пор, до почти 30 моих лет, он видится мне пустым пятном и белым шумом. Я в его присутствии должен был пропадать, делать вид, что я сплю, читаю книгу. Должен был притворяться, что меня просто тут нет и я не замечаю ничего происходящего. Большая часть чувств где-то у меня в подсознании. Осталось только тошнотворное ощущение от присутствия рядом любых мужчин, мужских имен, мужского парфюма. Всего, что может быть связано с полом, представителем которого являюсь я. Боязнь людей за спиной, метро в час пик, кома в горле.
Не помню ни первый, ни последний эпизод сексуального насилия. Я не знаю, как это правильно называть. Давно и навсегда в любой непонятной для меня ситуации я научился просто исчезать. Отвлекаюсь, ухожу и иду по деревне, лесу, представляю себя той самой потерянной сестрой мамы. Я зачем-то ищу ее и хочу поговорить с ней. Хочу знать ее мнение и найти поддержки в ней.
Жуткое чувство вины окружает меня. И недосягаемость той, жизнью которой я живу. Эта сложная ситуация окружает меня изо дня в день. И проецируется на все. Острый и вездесущий страх парализует сознание. У меня спрашивали психологи и психиатры, есть ли во мне какая-то злость или желание какого-то наказания. Но есть только равнодушие. Я много думаю о том, могла ли знать мама. Можно ли это прятать десять лет.
Я не знаю и не умею обращаться с большинством жизненных ситуаций. Я до сих пор не знаю, как поступать в подобных ситуациях. Куда звонить или к кому идти. В один из приступов находящийся рядом человек почти заставил пойти к психологу. Опытный специалист честно сказала, что не знает, что с этим делать, нужно было просто говорить. Но то, что скрывалось в подсознании и за селективной амнезией, выходило наружу. И становилось только хуже. Я попал к психиатру, второму, третьему, которые тоже не знали, что со мной делать. Лечили галоперидолом, антидепрессантами и нейролептиками. Они просто не знали, что делать. Или знали, но я должен был через все это пройти. И опять я не справился. Сбежал и от них. Ведь если не трогать, то и в порядке все.
Где-то рядом может происходить то же самое с кем-то другим.
Мне уже не страшно от своих попыток самоубийства, страха людей собственного пола, своей потерянности и замкнутости. Я просто хожу в душ с закрытыми глазами, стараюсь одеваться в одежду с рукавами и быстро говорю, чтобы быстрее закончить контакт с человеком и исчезнуть. Я правда не знаю, как с этим бороться. Как доказывать эти факты преступлений против личности. И свободы. С нашей интеллигентной внешне семьей происходило это — и никто не знал.
Диана Лотоцкая
До девяти с половиной лет каждый день моей жизни проходил в атмосфере действительно страшных оскорблений и побоев. Так уж случилось, что мать моей мамы люто ненавидела меня за то, что лицом я была похожа на своего отца.
Картина, когда почти стокилограммовое разъяренное создание бросает трехлетнего ребенка на пол и бьет его чуть ли не ногами, ужасна — но такова была моя реальность. Я помню, как трепетно сохраняла в памяти каждый день, когда я не плакала и меня не обижали. Это случалось примерно раз в две недели. Это были в моем понимании самые счастливые дни.
Свое имя я слышала редко. Вместо него употреблялись бранные слова. Для того чтоб я плакала еще сильнее, были акции садистского ломания и разбивания моих игрушек. Потом на эти обломки этот человек с размаху бросал меня.
Так как жили мы втроем, женским коллективом, кто-то был в постоянном страхе, потому «сор из избы не выносили». Защитить меня было некому. Абсолютно.
Ума не приложу, каким образом мне в тот период удавалось с огромной отдачей заниматься музыкой и постоянно читать книги. Вероятно, это была попытка бегства. Скорее всего.
Не могу сказать, что потом меня жизнь слишком щадила. Не щадила никогда. Было множество кошмарных и нелицеприятных ситуаций. Но ничто не сравнится с тем щемящим и удушающим ощущением несправедливости и боли, которые были моей реальностью, пока мне не исполнилось девять с половиной — и этого человека не стало.
Нельзя замалчивать и не решать проблемы. Это может стоить кому-то здоровья и жизни. Если уж мне довелось это пережить, пусть мой опыт поможет кому-то. Берегите и защищайте детей.
Александра Глебова
Когда мне исполнилось десять лет, мой папа стал другим. Папа очень сильно унизил меня, хотя моей вины в произошедшем не было. Мы жили в коммуналке. На кухне между стеной и раковиной была щель. В раковине скопилась гора не нашей посуды, и кто-то бросил пакетик чая — в итоге затопили квартиру снизу. Во всем обвинили меня, потому что дома была только я, но я понятия не имела, что творится на кухне, потому что сидела в комнате и смотрела мультики. Меня заставили чуть ли не на колени вставать и извиняться перед соседями, которые выставили огромный счет на ремонт. С тех пор любовь к папе изменилась.
Затем он начал пить, очень сильно. Папа был контужен на войне, алкоголь ему был противопоказан, от него он становился опасным. Периодически он бил меня. В основном за оценки и за уборку. Его просьбы были не просьбами, а приказами, которые попробуй только не исполни. Что в итоге — я заболела.
Жаль, что о законе стали говорить только сейчас. Закон должен быть — и [должен быть] очень жестким. Иначе так и будут ломаться судьбы и жизни множества зависимых людей. Вспоминаю, как хотела поступить в МГИМО, но я теперь не могу уже выдерживать обучение в вузе; с 17 лет я не могу концентрировать внимание, мне очень трудно читать книги, усваивать учебную информацию. Раньше я была легко обучаема, много читала, погружалась в книгу и абстрагировалась от проблем и стрессов.
Иван
Имя изменено по просьбе героя.
Тема домашнего насилия намного обширнее, чем может показаться на первый взгляд. Насилие может быть не только физическое, но и психологическое. Моя история — один из примеров.
Говорят, женский алкоголизм неизлечим. Да, действительно, это чистая правда, ведь моя мать больна алкоголизмом второй степени и перепробовала все существующие методы, чтобы бросить пить, — ни один не помог.
Из своего детства я помню только бесконечное число кафе и баров, куда она меня таскала вместе с собой, чтобы в очередной раз напиться и завести разговор с первым попавшимся мужчиной. Неоднократно нам приходилось ночевать в абсолютно незнакомых квартирах, иногда больше похожих на бомжатники. Абсолютно незнакомые пьяные люди, полностью прокуренное помещение и немой вопрос в глазах — когда и как мы попадем домой? — вот атмосфера моего детства.
Но в памяти всплывают и другие кадры: вот мать на моих глазах вынимают из петли, так как она в очередной раз решила покончить жизнь самоубийством. Вот она режет на моих глазах себе вены, и потом мы бежим в травмпункт все это зашивать, при этом несколько раз останавливаемся, так как ей необходимо выпить пива. Таких случаев два. Второй раз она режет вены, и ее спасает соседка по лестничной клетке, мы сидим втроем, а я слушаю, как соседка внушает, что нужно жить хотя бы ради ребенка. А вот и новый кадр: она выпивает все таблетки в квартире, чтобы уж точно уйти в иной мир. И тут я бегу на кухню, беру в руки нож и начинаю резать вены (опыт уже есть, так как насмотрелся на мать). Далее говорю ей: «Если умрешь ты, то умру и я». В тот момент мне было 11 лет.
Бесконечное количество раз я видел, как ее бьют либо абсолютно незнакомые, либо родные люди.
Бесконечное количество раз она била меня. При этом одного ее удара по затылку хватало, чтобы носом пошла кровь.
И таких воспоминаний много. Это лишь краткий набросок.
Сейчас мне уже третий десяток лет, свою мать навещаю раз в год; может, реже. Но каждый раз, когда я ее вижу, хочется спросить: «За что ты меня лишила детства, мама?»
Монологи незначительно отредактированы, чтобы было удобнее читать.