истории

Алексей Иванов о восстании Пугачева. Маргалит Фокс о линейном письме Б Исторический нон-фикшн: обзор Галины Юзефович

Источник: Meduza

Литературный критик «Медузы» Галина Юзефович рассказывает о двух увлекательных книгах осени 2016 года в жанре нон-фикшн: «Вилы» Алексея Иванова и «Тайна лабиринта. Как была прочитана забытая письменность» Маргалит Фокс. 

Алексей Иванов. Вилы. М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2016

Единственный, с кем можно сравнить Алексея Иванова по огневой мощи, — это, конечно же, Дмитрий Быков. Как и в случае с любым быковским текстом, открывая Иванова, немедленно чувствуешь себя в горячем цеху: воздух ощутимо искрит, а в лицо бьет сильный жаркий ветер. В этом смысле «Вилы» — самая масштабная на сегодня книга писателя в жанре нон-фикшн — похожа прямо-таки на доменную печь. С первой же страницы читателя подхватывает огненный смерч и все дальнейшие шестьсот страниц он обречен наблюдать, как внизу с грохотом и свистом проносятся отечественная история с географией.

Пугачевский бунт появился в творчестве Иванова давно — сквозил в «Золоте бунта», мелькал в «Message: Чусовая», упоминался в «Горнозаводской цивилизации», а в иллюстрированном путеводителе «по пугачевским местам» «Увидеть русский бунт» уже практически вырвался на авансцену. Однако именно в «Вилах» пугачевщина становится полноправным протагонистом — и весьма успешным. Наложив историю самозваного царя Петра Федоровича на просторы от низовий Яика до горнозаводского Урала и от Поволжья до самой Москвы, Иванов максимально эффектно — и эффективно — совмещает две свои любимые «матрицы» (любимое ивановское словечко) — пространственную и временную, пассивно-географическую с активно-событийной. Измерив собственными ногами все маршруты пугачевщины, лично потрогав ковыль на пепелищах и постояв на валу каждого разрушенного мятежниками «транжемента» (так в XVIII веке называли небольшие крепости вроде воспетой Пушкиным Белогорской), Иванов вносит в двухсотлетней давности историю долю здоровой конкретности и персональности, а, значит, и эмоциональной убедительности.

Поначалу, впрочем, «Вилы» напоминают несколько затянувшееся программное эссе. С всегдашней своей пылкостью и страстью Иванов убеждает читателя, что восстание Пугачева — это не одно событие, а сразу множество, поскольку множественным было его восприятие в разных средах. Для башкиров Пугачев был героем национально-освободительной борьбы, татарам он давал надежду на религиозное равноправие, для жителей уральских заводов стал врагом, потому что был естественным союзником местного крестьянства (которое совсем не хотело работать на железоделательных заводах и «горнозаводскую цивилизацию» крепко недолюбливало), для яицких казаков Пугачев оказался знаменем справедливости, а для казаков донских — носителем прямо противоположного идеала равенства. Пугачевщина по Иванову многолика, и потому говорить о ней имеет смысл только в привязке к тем регионам, по которым она прокатилась. Отказ же видеть разницу между всеми этими «пугачевщинами» и приводит к тому, что в отечественном восприятии со времен Пушкина мало что изменилось. «Русский бунт» как казался «бессмысленным и беспощадным», так и кажется, в то время как смысл у него был, да еще какой — просто в каждой географической точке особый.

После несколько оглушающей, но, к счастью, не слишком длинной (порядка пятидесяти страниц) идеологической канонады Иванов меняет стратегию, и с этого момента читать «Вилы» становится жгуче интересно. К капитану Миронову, его дочке и благородному до наивности Петруше Гриневу (а кого еще мы можем навскидку назвать при упоминании пугачевского бунта?) присоединяется целая армия новых — на сей раз вполне исторических персонажей. Героический старик-майор Елагин, до последнего удерживавший Татищеву крепость, а после повешенный бунтовщиками, и его семнадцатилетняя дочка Таня — трагический попротип Маши из «Капитанской дочки»; добросердечный сподвижник Пугачева Максим Шигаев, спасший в бою офицера и потому на первый раз помилованный императрицей; четырехлетний Ваня Крылов, вместе с матерью терпящий тяготы оренбуржской осады для того, чтобы через несколько десятилетий превратиться в величайшего русского баснописца; автор знаменитых пугачевских манифестов (подавать их полагалось только на острие пики или копья) и главный пропагандист мятежного войска 19-летний «грамотей» Ванюша Почиталов… Созданный Ивановым жутковатый мир пугачевщины наливается кровью, обрастает теплыми материальными подробностями, звучит живыми голосами, в нем начинают змеиться и прорастать одна в другу человеческие истории, и — словно бы вопреки изначальной авторской концепции — нарочито раздробленная картина обретает целостность и логику.

Однако — не сказать об этом было бы нечестно по отношению к читателю — так же, как и в случае с документальной прозой Дмитрия Быкова, достоинства ивановской повествовательной манеры являются продолжением (или, если угодно, истоком) ее же недостатков. Длительное пребывание в доменной печи — занятие утомительное. Обилие — не хуже, чем в «Золоте бунта» и «Сердце Пармы» — непонятных слов вроде «сырт» или «кумышка» (без объяснений, разумеется), бесконечное множество концепций и моделей, которые тренированный мозг Иванова умеет производить в поистине промышленных количествах (но в которые не всегда упаковывается собранный им богатейший материал), а главное — постоянный, неудержимый, не всегда объяснимый напор — от всего этого укачивает примерно так же, как, скажем, от быковского «Тринадцатого апостола». Если у вас выносливый вестибулярный аппарат, то вам определенно понравится. Если же нет, то старайтесь потреблять дозированно — но все же не отказывайтесь от «Вил» совсем: не всякий же день удается полетать над отечеством в огненном смерче.

Маргалит Фокс. Тайна лабиринта. Как была прочитана забытая письменность. М.: АСТ, Corpus, 2016. Перевод с английского Е. Сусловой

В отличие от пламенного Алексея Иванова Маргалит Фокс — автор сугубо теплохладный. Ее книга «Тайна лабиринта» — образец того нон-фикшна, читать который легко и небольно, а по прочтении в голове остается четкая картинка, равно пригодная и для университетского экзамена, и для светской беседы.

Тема, за которую берется Фокс, сочетает в себе относительную свежесть с глубокой научной проработанностью — речь в книге идет о линейном письме Б и о том, как оно было дешифровано. Впервые обнаруженное великим английским археологом сэром Артуром Эвансом на Крите в 1900 году, оно считалось одной из величайших загадок древности вплоть до 1953 года, когда шифр удалось взломать молодому талантливому дилетанту — британскому архитектору Майклу Вентрису. Однако (и в этом книжку Фокс можно назвать новаторской) между Эвансом и Вентрисом вклинилось еще одно «утраченное звено» — американский филолог и исследователь Алиса Кобер, фактически подготовившая почву для последующего прорыва, но не дожившая до него буквально нескольких лет — и в силу этого лишившаяся законных лавров первооткрывательницы.

Неторопливо, но без явных сюжетных лакун и провисаний Фокс сопровождает своего читателя от того погожего дня, когда высокомерный коротышка Эванс впервые извлек из земли глиняные таблички с непонятными знаками, до восхитительного мгновения, когда Вентрису впервые пришло в голову подложить под эти знаки звуки древнегреческого языка. В промежуток между этими двумя точками укладываются научные страсти и свары (Эванс, а позднее его преемники буквально сидели на табличках, которые не могли расшифровать сами, и не давали другим ученым работать с ними); безуспешные попытки соотнести таинственные письмена с самыми разными языками — от хеттского и этрусского до китайского; пара человеческих драм; одна неизлечимая болезнь, а также героический подвиг Алисы Кобер, при помощи ручки, бумаги и пачек из-под сигарет сумевшей всего за несколько лет осуществить анализ, с которым по сей день не справляются самые мощные компьютерные процессоры. Попутно — чтобы не слишком углубляться в крито-микенские дебри — Фокс расскажет о принципах дешифровки неизвестных знаковых систем и вообще снабдит читателя кратким экскурсом в историю трех главных типов письменности — иероглифической (знак = слово), слоговой (знак = слог), алфавитной (знак = звук), и их гибридов (к числу таких гибридов и относится линейное письмо Б).

Если в детстве вы фанатели от «Книги о языке» Франклина Фолсома или зачитывались «Заговорившими табличками» Соломона Лурье, то из «Тайны лабиринта» вы узнаете не так много нового (как уже было сказано, по-настоящему новым может считаться только материал об Алисе Кобер, архив которой был недоступен до начала нулевых годов). Однако есть в американской школе нон-фикшна во всех ее проявлениях — от недосягаемых шедевров вроде «Ружей, микробов и стали» Джареда Даймонда до просто добротных образчиков вроде нынешнего «Лабиринта» — какое-то особое свойство. В конечном итоге оно оказывается важнее, чем неожиданность полученной информации или неповторимость авторской интонации, и, пожалуй, лучше всего описывается словом «аккуратность». Американский нон-фикшн — это такой универсальный, добротный и аккуратный casual, идеальное чтение на каждый день: с гарантированным качеством, ровными швами и практичными лекалами. Без головокружительных восторгов, откровений и провалов, зато с безусловным уважением к читателю и предмету, с хорошим чувством стиля и неуклонно соблюдающимся золотым правилом «не менее двух шуток на главу». 

Другие рецензии Галины Юзефович можно прочитать здесь.