истории

15 текстов, чтобы пережить школьную программу по литературе Как читать классику — помощь родителям

Источник: Meduza

Школьная программа по литературе как будто специально устроена таким — нелогичным и не соответствующим возрасту — образом, чтобы привить детям (а вместе с ними и родителям) как можно более стойкую неприязнь к предмету. Чтобы предотвратить эту катастрофу, по просьбе «Медузы» литературный критик Галина Юзефович в начале учебного года составила список книг-антидотов, которые помогут понять и полюбить школьную классику — сначала родителям, а потом, возможно, и детям.

1. Юрий Лотман. Комментарий к роману А.С. Пушкина «Евгений Онегин»

Во многих приличных домах эта книга живет на полочке в туалете или на тумбочке у кровати. Короткие и не очень (но все равно не больше пары страниц) заметки, которые объясняют, что такое «широкий боливар» или как, например, надлежит читать вслух строчку «и русский Н как N французский произносить умела в нос». Эту книгу можно читать в связке с текстом «Онегина» (который при этом раскладывается, как книжка-оригами, и становится куда более понятным и объемным), а можно — совершенно отдельно, как захватывающую популярную энциклопедию быта и нравов пушкинской эпохи. При наличии выбора берите то издание, в которое включен еще и «Очерк дворянского быта онегинской эпохи» — все то же, что и в комментарии, но чуть более системно и размеренно.

2. Викентий Вересаев. Пушкин в жизни

Первая в истории биография, выстроенная по принципу центона или даже паззла. В книге нет голоса собственно Вересаева — роль автора здесь сведена к роли дирижера, руководящего хором, в котором каждый участник выводит собственную партию. На страницах «Пушкина в жизни» знаменитые современники и неграмотные крестьяне, крохоборы-фактографы и записные выдумщики, жандармы, дети, уличные зеваки и светские дамы вспоминают о поэте, спорят и сплетничают о нем, фантазируют, а главное бесконечно перебивают, опровергают и дополняют друг друга. После первой публикации Вересаева много ругали за то, что его книга «неконцептуальна» и что наряду с достоверными свидетельствами он пользовался свидетельствами откровенно сомнительными. И то, и другое, в общем, правда, однако именно из этих свойств рождается особое обаяние его книги: «мужчина с бакенбардами» с портрета в кабинете литературы внезапно оказывается благодаря Вересаеву живым человеком, одновременно очаровательным, противным, мудрым, наивным, склочным, нервным, щедрым — словом, совершенно неотразимым.

3. Василий Розанов. М. Ю. Лермонтов (к 60-летию со дня кончины)

Блестящее эссе Розанова о Лермонтове и — опосредованно — о Гоголе. По мнению Розанова, относительная бедность формальных, внешних биографий этих двух писателей обусловлена тем, что оба они были визионерами и провидцами, способными раздвигать границы обыденного в самом что ни на есть материальном смысле слова, а потому их подлинная жизнь протекала далеко за пределами нашего мира — на иных, не доступных обычному человеческому глазу берегах. Анализируя тексты Гоголя и Лермонтова, Розанов пытается по отдельным приметам воссоздать географию и облик этих фата-морган, а также представить, как могла сложиться биография писателей в тех дивных краях.

4. Ираклий Андроников. Лермонтов: исследования и находки

Ираклий Луарсабович Андроников — главная поп-звезда отечественного литературоведения, а еще, как мы бы сказали сегодня, пламенный популяризатор филологического знания. Его лекции о русских писателях и поэтах можно без всяких скидок смотреть и сейчас, но главным героем и любимцем Андроникова на протяжении всей жизни оставался Лермонтов. Эта книга — первая и, пожалуй, самая симпатичная и живая литературная биография поэта, рассчитанная на широкого читателя. Если вы (не без оснований) подозреваете, что человеком Лермонтов был неприятным, то, возможно, Андроников все же сумеет убедить вас в обратном.

5. Борис Эйхенбаум. Как сделана «Шинель» Гоголя

Программная для русского формализма и филологической науки в целом статья, буквально на пальцах объясняющая анатомию и физиологию гоголевской повести. Каким образом к простенькой бытописательной истории о «маленьком человеке» оказался приделан совершенно безумный, фантастический финал, и зачем вообще Гоголю понадобилось сводить под одной обложкой два настолько разных типа повествования (реалистический и романтический) — на этот вопрос у Эйхенбаума есть очень четкий, структурный и железобетонно убедительный ответ. Отдельное достоинство этой статьи — ее можно использовать как универсальную шпаргалку по анализу художественного текста: при помощи эйхенбаумовского инструментария любое произведение легко преобразуется в план-схему, безупречно понятную и однозначную.

6. Владимир Топоров. Странный Тургенев

У Тургенева в русской литературе репутация писателя преимущественно дневного, то есть светлого и уравновешенного — в этом качестве его часто противопоставляют истеричному, ночному, сумрачному Достоевскому. Филолог Владимир Топоров в своей книге «Странный Тургенев» пересматривает эту картину как на уровне биографии (одинокое детство; садистка-мать с замашками Салтычихи — сама, впрочем, глубокий травматик; болезненная застенчивость в сочетании с не менее болезненной жаждой славы; регулярные нервные срывы и вспышки неуправляемого гнева…), так и на уровне творчества. Привычный позитивный образ вальяжного, благополучного аристократа с ружьем и собачкой трансформируется, обретает нюансы и полутона, а вместе с ними — человечность и глубину.

7. Том Стоппард. Берег утопии. Перевод с английского О. Варшавер

Драматическая трилогия британца Стоппарда — своего рода хрестоматия русской литературной и общественной мысли второй трети XIX века, только в лицах, «с картинками и разговорами», как сказала бы кэрролловская Алиса. Герцен и Огарев, Станкевич и Белинский, Бакунин и Тургенев переживают у Стоппарда множество духовных метаний и жизненных коллизий. Белинский умирает от чахотки, Герцен, Огарев и жена Огарева Наталья образуют мучительный любовный треугольник, Бакунин томится в тюрьме, Тургенев со Станкевичем спорят о судьбах родины… Очень живо, очень динамично и, как ни странно, на диво достоверно: в сущности, ни одного сколько-нибудь серьезного исторического ляпа.

8. Петр Вайль, Александр Генис. Родная речь. Уроки изящной словесности

Отношения с классической литературой для русского человека по важности немногим уступают отношениям с родителями или любимой женщиной. Однако, по мнению эссеистов Петра Вайля и Александра Гениса, рано или поздно эти отношения неизбежно дают трещину: впитанные со школьной скамьи представления теряют актуальность, и на их месте приходится формировать новые. Вот тогда-то читателю и надлежит взять с полки «Родную речь», чтобы, наконец, всерьез задуматься, глуп или умен Чацкий, хороший ли писатель Радищев и на чем основана всенародная любовь к дедушке Крылову. Впрочем, можно срезать угол и сразу заменить «Родной речью» настоящий школьный учебник — обо многом Вайль с Генисом говорят куда умнее и тоньше, а уж веселее и ярче — просто обо всем.

9. Корней Чуковский. Мастерство Некрасова

Корней Иванович Чуковский известен прежде всего как создатель «Мухи-Цокотухи» и «Мойдодыра» — книг, спору нет, великих, но все же детских. Сегодня мало кто помнит Чуковского-литературоведа — чуткого, мудрого, способного по-особенному глубоко и вместе с тем тактично заглянуть в душу автора. Некрасов — главная любовь Чуковского-читателя, его огромная книга о поэте — это одновременно попытка разобраться и в природе некрасовского дарования, и в природе собственной к нему любви. Местами легко и восхитительно, местами тяжеловесно и муторно, но в целом — с большим запасом лучшая книга о Некрасове, написанная по-русски.

10. Михаил Гаспаров. Фет безглагольный. Композиция пространства, чувства и слова

Современники, как известно, очень ругали Афанасия Афанасьевича Фета за безыдейность — его стихи казались им избыточно описательными, лишенными гражданского, да, в общем, и какого бы то ни было иного пафоса. Михаил Гаспаров в своей короткой и безукоризненно ясной статье раскрывает секрет Фета (вероятно, самого современного из всех русских поэтов XIX века), переводя эти претензии из области концептуальной в область формальную. На примере самых известных, хрестоматийных его стихов он демонстрирует, как на уровне синтаксиса «безыдейность» реализуется у Фета в виде решительного преобладания существительных и прилагательных над глаголами, в торжестве образа над смыслом. И это, строго говоря, все, что нужно знать об Афанасии Фете обычному человеку.

11. Дональд Рейфилд. Жизнь Антона Чехова. Перевод с английского О. Макаровой

Если вам нравится представлять Антона Павловича Чехова эдаким добрым доктором, мудрым, просветленным и немного усталым махатмой в круглых очках, то книга англичанина Дональда Рейфилда имеет все шансы вас шокировать. Рейфилд — пылкий поклонник Чехова, готовый простить своему кумиру все, что угодно — ждет такой же открытости и широты взглядов от своего читателя, поэтому не щадит его чувства. Чехов у него — развеселый гуляка, дурной сын и безответственный муж, бессердечный соблазнитель, жадина и честолюбец. Однако парадоксальным образом все эти неприятные, в общем, свойства под пером Рейфилда переплавляются в образ цельный, живой и — во что совсем невозможно поверить — гораздо более привлекательный, чем привычный добренький доктор в круглых очках. Кощунство оборачивается своей противоположностью, а цветы, не ведая стыда, растут из такого сора, который Ахматовой даже не снился.

12. Нина Берберова. Александр Блок и его время

Желчная Нина Берберова, в своих мемуарах расписавшая под хохлому весь цвет русского Серебряного века, питала при всем том глубочайшую — бережную, вдохновенную, едва ли не религиозную — любовь к Блоку. Именно этими чувствами проникнута ее книга «Александр Блок и его время» — лучшее из всего, написанного о поэте по-русски. Как ни странно, любовь не застит Берберовой взгляд, не усредняет образ героя, не превращает Блока в идеального поэта без страха и упрека. Ее Блок — живой, несовершенный, страдающий, однако там, где у другого биографа проскользнули бы язвительные ноты, у Берберовой звучат лишь бесконечная грусть, понимание и приятие. На уровне интонации — возвышенный дифирамб, на уровне материала и трактовки — золотой эталон биографического жанра.

13. Павел Басинский. Лев Толстой: бегство из рая

Книга Павла Басинского начинается как будто с конца — с того дня, когда старец Толстой навеки покидает родовое гнездо, чтобы начать свой — не такой уж и длинный — путь навстречу смерти. Однако затем повествование круто разворачивается вспять, и все последующие шестьсот страниц Басинский будет доискиваться ответа на вопрос, как же так вышло, что величайший писатель своей эпохи отправился умирать совсем один на богом забытый полустанок. Наперед зная развязку, автор выискивает ее сумрачные предвестники и в фактах биографии, и в литературном творчестве, и в фиолософских взглядах Толстого. То, что получается на выходе, проще всего описать как филологический триллер, в котором задача автора — не раскрыть преступление, но понять, что же к нему привело.

14. Бенгт Янгфельдт. Ставка — жизнь

Странно, но лучшая книга о Владимире Маяковском и его окружении написана по-шведски, шведским филологом и, кстати, другом Иосифа Бродского. «Ставка — жизнь» — это не просто биография поэта, но бурлящий водоворот, в котором, неудержимо ускоряясь, кружатся и сам Маяковский, и семейство Бриков, и их друзья, враги, единомышленники и идеологические противники, а кроме того провокаторы, чекисты, иностранные гости, театральная богема — словом, бесконечное множество имен, масок, личин и лиц… Огненная, лихорадочная, волнующая и трагически обреченная жизнь 1920-х годов буквально рвется на волю из-под яростно-красной обложки. Полное единство формы и содержания — вообще непонятно, как шведский филолог с этим справился.

15. Дмитрий Быков. Борис Пастернак

Если в биографии для вас главное — сдержанность и структура, то «Борис Пастернак» Дмитрия Быкова — не ваш выбор: слишком уж много в этой книге кипучей, нерассуждающей, не укладывающейся ни в какие заданные рамки любви автора к своему герою. Быков определенно знает про Пастернака очень много, вероятно, больше всех — едва ли можно найти документ, имеющий отношение к его творчеству или жизни, который не был бы Быковым изучен, переварен и использован. Однако главная ценность книги все же не в этом, а в какой-то внутренней, едва ли не иррациональной достоверности — Быков понимает Пастернака так, как только один большой поэт может понять другого, и в этом смысле его интерпретация оказывается не просто правдой, но чем-то лучшим и более важным, чем правда.