истории

«В первый день просто били» Рассказы Геннадия Афанасьева и Юрия Солошенко о следствии и тюрьме в России

Источник: Meduza

В середине июня в Киев прибыли Геннадий Афанасьев и Юрий Солошенко, осужденные в России за терроризм и шпионаж (соответственно). Их обменяли на граждан Украины Елену Глищинскую и Виталия Диденко, которых судили в Одессе за сепаратизм. Вскоре после приезда на Украину Геннадий Афанасьев и Юрий Солошенко дали большое интервью журналисткам Оксане Коваленко и Галине Тытыш из «Украинской правды». Они рассказали, как их арестовали и как они отбывали наказание в России. С разрешения издания «Медуза» публикует (с незначительными сокращениями) монологи Афанасьева и Солошенко. 

25-летний Геннадий Афанасьев задержан 9 мая 2014 года в Симферополе. Следствие инкриминировало ему участие в группировке «крымских террористов», которую возглавлял получивший 20 лет тюрьмы режиссер Олег Сенцов. Афанасьев был обвинен по нескольким статьям УК РФ, связанных с терроризмом — за попытку взорвать монумент у Вечного огня в Симферополе и памятник Ленину. На следствии Геннадий Афанасьев признал вину, однако в суде полностью отказался от своих показаний, заявив, что они были получены под пытками. В декабре 2014 года приговорен к семи годам колонии.

74-летний Юрий Солошенко задержан в августе 2014 года в Москве, куда его пригласили на деловые переговоры. Солошенко всю жизнь проработал на оборонном заводе «Знамя» в Полтаве, в том числе 20 лет был его директором. В России Солошенко был обвинен в шпионаже в пользу Украины (дело рассматривалось в закрытом режиме, его подробности неизвестны). В октябре 2015 года суд приговорил Юрия Солошенко к шести годам лишения свободы.

Геннадий Афанасьев

9 мая 2014 года я шел на парад ко Дню Победы в Симферополе с фотографией прадеда. После этого направился к знакомой девушке, которая жила неподалеку — в центре города. Но по дороге на меня набросились ребята в штатском, с автоматами и затолкали в машину. Рядом стояли журналисты, которые снимали все это.

В машине меня бросили на пол, надели на голову мешок и увезли. Пока ехали — били в живот и голову, расспрашивали о разных людях, угрожали, что везут в лес, что буду сам себе рыть могилу.

В конце концов, довезли домой — они уже знали, где я живу. Забрали ключи от квартиры, и вот так, с мешком на голове, завели в квартиру, бросили на пол. Дома что-то искали, но ничего не нашли. После этого уже повезли в отделение ФСБ в Крыму, и оттуда — к изолятору временного содержания на десять дней. Обычно там держат три дня, а дальше перевозят в следственный изолятор. Но меня держали десять.

Адвоката при мне не было, зато было очень много следователей из Москвы и таких, очень рослых, парней с Кавказа, сотрудников ФСБ. Я был прикован к железному столу. Сначала они говорили, угрожали, я ничего не говорил.

В первый день просто били.

Привели на второй этаж — там были специальные люди и следователь. Опять задавали различные вопросы. Поняв, что я не знаю фактов, которые их интересуют, потребовали дать показания против себя. Что я признаюсь в том, будто 9 мая хотел взорвать памятник у Вечного огня. Это абсурд, потому что я сам был среди людей, которые шли к памятнику! Меня там и задержали, и это видело очень много народу.

Все десять дней, пока был там, не давали спать, есть, не было даже туалетной бумаги, ничего не было. Какое-то подвальное помещение; было очень холодно. В течение пяти дней применяли… Просто пакет надевали на голову, душили…

Об этом надо говорить. Люди должны знать, что происходит. Я не один такой. Я видел много примеров. Так делали не со всеми, а с теми, кто им был нужен.

Ко мне в камеру заводили Алексея Чирнего (еще один арестованный по делу «крымских террористов — прим. «Медузы»), который при мне говорил, что я такой-то и такой-то. До этого мы с ним встречались. А теперь Чирний давал показания на меня и на ребят. Это было психологическое давление: человек против тебя свидетельствует, а следователи говорят, что тебе уже некуда пойти, ничего не сделать. Следователи говорили, что у меня нет шансов: «Ты получишь 20-25 лет. Можешь только признаться, и тогда получишь меньше».

Я решил, раз против меня давали показания и речь идет только о поджоге — то я подпишу согласие. И подписал. Я не свидетельствовал ни против кого, только сам признал свою вину.

Потом они заинтересовались уже Александром Кольченко и Олегом Сенцовым. Против них тоже дал показания Чирний.

После этого начались уже серьезные пытки. Одевали противогаз, откручивали нижний клапан и брызгали туда из баллончика — начиналась рвота, ты захлебывался в ней. Когда захлебываешься, маску снимают, дают понюхать нашатырь — и все повторяется. Продолжалось тем, что подсоединяли электрические провода к половым органам — и били током. Если удушения еще можно было выдержать, то это была другая боль. Так заставляли ставить подписи на документах. Просто ставить подписи, и все.

Я понимал, что там, видел, что написано. Но собственноручно я ничего не писал, все было уже заготовлено — весь текст.

Самое главное — у меня есть мама, и они угрожали добраться до нее. Это подействовало. Я подписал документы, и меня перевезли в Москву. С такими же угрозами заставили выступить на телевидении, сказать, то, что им нужно. Я помнил, что со мной делали в последние дни — и не верил, что кто-то может меня защитить, чтобы это не повторилось. Поэтому я просто сказал то, что они требовали сказать.

Мне говорили: «Да будешь спокойно сидеть в тюрьме возле дома, где тепло и хорошо, а если нет — попадешь в очень плохие места». Я верил, что они могут это сделать.

Когда ко мне приходили правозащитники, я их остерегался. Ну, скажу я этим людям, что со мной было. А что будет потом? Не знаю.

Весь первый год-полтора у меня в душе шла тяжелая борьба из-за показаний [которые я дал] против невиновных ребят. Я держался до суда, так как считал, что, если я себя выдам, они сделают так, чтобы меня в суд не довезли. Я хотел, чтобы это было неожиданностью на суде. Я дождался.

Я уже решил, что все, это конец. Написал письма с извинениями за мои грехи всем друзьям, матери — и пошел в суд.

Сразу после этого выступления (в суде Афанасьев заявил, что его пытали и отказался от данных на следствии показаний — прим. «Медузы») оперативники ФСБ в Ростове устроили избиение. У меня появились адвокаты и защитники — они смогли зафиксировать травмы, которые были мне нанесены.

Россияне выполнили свое обещание — меня повезли в современный ГУЛАГ в республике Коми, в единственную в России такую исправительную колонию. Там я был даже не в колонии, а в строгом бараке. Я не смогу вам это объяснить: кто там не был, не поймет.

Сам переезд был очень тяжелым — на улице 40-45 градусов, жара, вагоны так нагреваются, что их было надо охлаждать пожарной машиной. Внутри ни воды, ни туалетов. Это общие условия для российских арестантов. С ними обращаются как с животными, по-другому и не скажешь.

Когда меня уже перевезли в колонию, в мои вещи подбросили лезвие. Из-за этого лезвия меня сразу перевели из карантина в штрафной изолятор, а оттуда — в барак строгого режима. Это такой большой барак, где в метре-полтора от стен стоят железные решетки, а за ними ходит охрана. Вы как будто в зоопарке, вокруг вас люди, они вас видят. А рядом — сто человек на 150 квадратных метрах. Сидеть негде, лежать запрещено, все запрещено.

Но я жаловался на условия, жаловался постоянно. Знаете, после того, как я пришел на суд и сказал, что Кольченко и Сенцов невиновны, во мне что-то изменилось — я перестал бояться.

Но я никому не верил. Даже когда ко мне пришел мой адвокат Попков и показывал свои удостоверения, паспорт, я говорил: «Я не буду с вами разговаривать».

Там, в республике Коми, я очень тяжело заболел. Сам диагноз я не знаю, меня обследуют. На коже были очень большие воспаления, которые не проходили, их надо было лечить, но никто этого не делал. Поэтому я их срезал. Мы с ребятами рвали простынь, перевязывали, потом стирали ее и снова перевязывали. Брали еще какой-то детский крем и мазали им. Что могли, то и делали.

Через некоторое время мне начали приносить таблетки — антибиотики. Но из-за них началось другое заболевание, потому что испортился желудок.

Через некоторое время мне подбросили в зимнюю куртку телефонную сим-карту. Куртка была в отдельном помещении, которое на ночь закрывается. Утром я пошел на улицу — у нас был плановый обыск. Я настаивал, чтобы это не моя сим-карта, пусть они сделают биллинг, распечатают текст и увидят, что это не мои разговоры. Но они в первые дни эту карточку уничтожили.

Меня повезли в город Микунь — там есть женская исправительная колония № 31, а при ней маленькое помещение, где находятся наиболее опасные преступники. Меня держали в одиночной камере. Два месяца и 15 дней я был постоянно один, совсем никого не видел. У меня были только книги.

В первое время были письма. Но в последний месяц они снова не доходили. Да и мои не отправляли — или они стали теряться. 

Через год и три месяца я ехал в Ростов… Мне выдали мои вещи. Там были все письма, которые я отправлял, и все письма, которые отправляли мне. Была и книга Тараса Шевченко, я ее привез с собой.

То, что мы вам рассказываем — это все очень кратко. Потому что каждый день для человека, который находится в камере, тем более если он там один, — как целое кино, как весь мир. Он не знает, что будет в следующий момент.

Нам еще есть, что рассказать: и о беззаконном следствии в России, и об историях и судьбах других ребят, которые были рядом с нами. Нужно идти постепенно, шаг за шагом, чтобы все вспомнить, почувствовать и донести вам. Два года и два месяца нельзя передать за десять-двадцать минут.

Мы хотим встретиться со всеми политзаключенными, у нас есть что-то общее. Поэтому Олег Сенцов для меня лично — герой. Он уже как часть семьи. Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы каждого вернуть домой. Это наша цель.

Юрий Солошенко

Я был директором завода, постоянно работал с Минобороны России. Это был наш единственный заказчик, потому что мы делали продукцию военно-технического назначения, изделия, которые эксплуатировались в Вооруженных силах РФ. Мы нормально работали одним коллективом еще с советских времен. Нас приглашали на семинары, которые из-за нашего присутствия считались международными. Мы приезжали туда со своим флагом, поднимали его под звуки гимна Украины. И это было так приятно, такое искреннее уважение.

Как-то один из этих генеральных заказчиков, полковник российской армии, позвонил и сказал, что они приобрели большую партию наших изделий и просят наше «добро» для использования в их комплексах. Говорю ему — надо проверить, что изделия действительно кондиционные. Он спросил: «Можешь это сделать?»

Я долго отнекивался — собирался ехать лечить жену, да и с завода я ушел еще в 2010 году. Но они так настаивали: «Ну, приедь, на один день. Аппаратура есть. Приедешь и уедешь». Уговорили. Приезжаю [летом 2014 года] в Белгород, прохожу паспортный контроль, российская пограничница проверила мои документы, ушла, потом возвращается: «Дайте ваш паспорт еще». Даю ей паспорт. Она зашла в соседнее купе и, слышу, по телефону передает мои паспортные данные куда-то. И я понял, что меня «ведут». Я уже тогда догадывался, что что-то не то… Но я с Колеговым (руководитель департамента гособоронзаказа ОАО ''Росэлектроника'', который и вызывал Солошенко в Россию — прим. «Медузы») работал 12 лет, будучи директором.

Хотя я даже фамилию эту произносить не хочу. Не могу назвать его человеком. Уже сколько я себя убеждал, что я же христианин, и надо прощать, но некоторых подлецов прощать просто не в состоянии.

Думаю: «Ну вот, ведут меня. Ну и что? Я еду в простой рубашке, джинсах, босоножках, три тысячи российских рублей в кармане и обратный билет. Колегову пообещал, я с ним работал сколько…» Вроде и причины не вижу какой-то, чтобы возвращаться.

В Москве меня встречают этот Колегов и Демьянов, тоже полковник, только бывший: «Что, так просто приехали, без ничего?» Я им: «Я же на полдня приехал, без ничего. У вас аппаратура есть для проверки?» — «Есть».

Приезжаем в их офис, во дворе стоит какая-то машина, в самом офисе — изделия, которые я знаю. Захожу. Не успел я, как положено, поздороваться, и тут дверь настежь распахивается — по всем правилам детективного жанра: «Всем оставаться на местах! ФСБ!» Думаю: «Наверное, что-то эти ребята накуролесили… Это за ними, я тут не при чем».

Подскакивает ко мне подполковник, меня к стене, руки на стену, ноги на ширину плеч. Я ничего не понимаю. Обыскали, взяли два телефона, положили в полиэтиленовый пакет, дают: «Возьми свои телефоны». Смотрю, там с телефонами какие-то бумаги лежат. Я говорю: «Это не мое». — «Нет, это ваше. Вы с ними ездили». Оказывается, они подготовили какие-то вроде бы секретные документы, за которыми я приехал, чтобы выкрасть их у России. «Секретными материалами» оказались бумаги на системы С-300, которые эксплуатируются в Вооруженных силах Украины 40 лет, и комплектующие делаются на киевском заводе «Генератор».

Повязали, наручники, фотографируют, все как положено. Единственная «улика» — эти телефоны с документами, которые они сами подсунули. На бумажках даже отпечатков моих не было. Я их не читал, до сих пор не знаю, что там написано, в этих бумагах. Они меня абсолютно не интересовали.

Приезжаем в следственное управление. Думаю, сейчас разберутся, и я поеду домой. У меня билет на 9:15. Смотрю, они так на полном серьезе это все, составляют протокол задержания. Следователь сообщает мне: «Мы известили посольство». 

Приезжаем на суд, я опять начинаю говорить, что это абсурдное обвинение. Но судья мне: «Дело не в обвинении, а в том, чтобы до окончания разбирательства решить вопрос о мере пресечения». И принимает решение на два месяца поместить меня в «Лефортово».

Закрыли меня в одиночной камере. На следующий день сопровождают под конвоем в следственное управление. Потом мне опер говорит: «Принимайте российское гражданство, и вас переведут в статус свидетеля. Мы не за вами следили, а за Колеговым. Вы же знаете, у него такая должность, он всегда под нашим наблюдением был. Вы вроде как попутно». Ну, я, естественно, не согласился. Тогда они просто меня закрыли.

Мои друзья в Москве очень помогли, сразу обеспечили всем, что должен иметь арестант, потому что я даже зубную щетку оставил в поезде. А в следственном управлении мне говорят: «Тут ходит один адвокат от ваших друзей. Он только навредит вам, потому что его специально прислали, чтобы он выведал, по какой причине вы изолированы, чтобы обезопасить этих своих руководителей». Всячески настаивали, чтобы я отказался от этого адвоката.

2 октября 2014-го суд по продлению меры пресечения. И после суда… Мне опять продлевают строк на два месяца. Когда я узнал, что меня не отпускают, у меня чуть инфаркт не случился, я действительно себя плохо почувствовал. Надеялся, что два месяца — и недоразумения закончились.

Проходит месяц, я из камеры не выхожу. Через месяц и пару дней меня приводят под конвоем в следственное управление, говорят: «Не можем проводить следственные действия. Ваш адвокат не хочет приходить. Поэтому мы вам советуем вот такого-то адвоката, такой отличный, принципиальный». Короче, «рекомендуют». Привели его, а он говорит: «С завтрашнего дня начнем готовить материалы по переквалификации статьи, потому что шпионаж — это особо тяжкая статья, от 10 до 20 лет, ни амнистии не подлежит, никаким поблажкам». Пообещал много, «но только деньги вперед, тогда начинаем работать». Ну, дети мои заплатили ему деньги.

А адвокат, как деньги получил, сразу заявил: «У вас два варианта — признать себя виновным, тогда получите по минимуму, 10 лет. Если не признаете себя виновным, получите 20 лет». Я говорю ему: «Посмотри на меня. 10 или 20 лет для меня разве имеет значение? Конечно, я не буду признавать себя виновным». В общем, без адвоката я был 10 месяцев, и месяцев восемь был без консула.

Я не признаюсь — а у них, очевидно, недостаточно материалов. Вызывают меня в очередной раз и говорят условие досудебной сделки со следствием: «Если вы признаете себя виновным в шпионаже, мы вас через неделю переводим на домашний арест». К моему приятелю, который живет под Москвой. Обещают, что у начальника управления друг — заместитель председателя Московского городского суда, он с ним договорился, — я получу условное наказание.

Мне дети пишут, какие меры принимаются, что ездят в Киев, договариваются, потом правозащитники приходили. Российский омбудсмен Элла Памфилова сказала: «Я сейчас вам помочь не могу, только после суда».

Я знаю, что обвинение абсурдное, что в Украине никто не поверит, что я пытался выкрасть именно эти материалы — потому что они есть у нас!

Я думаю: «Хорошо». И соглашаюсь на домашний арест.

Но сначала сказал этому следователю: «Я тебе не верю, пусть кто-нибудь из твоего руководства подтвердит».

Пришел начальник отдела, полковник Растворов, и говорит: «Данилович, у меня отец тоже Юрий Данилович, и тоже 1942 года. Я вас так уважаю. Я когда сообщил заместителю председателя суда, сколько вам лет, он сказал: «Да какие разговоры? Условно, пусть едет домой, все будет сделано»».

Они поехали к моему приятелю, взяли у него расписку, что у него есть жилье, где я могу содержаться под домашним арестом. Показывают письмо, я почерк друга знаю. Думаю — может быть, и так… Подписал эту страшную бумагу. Я даже ее не дочитал, настолько это было неправдоподобно, абсурдно и ужасно.

Через некоторое время приглашают меня опять в это следственное управление. У начальника стол накрыт, бутылка коньяка и бутерброды. «Понимаете, все согласны, кроме одного. Он сказал, что у вас нет регистрации в России, поэтому вас нельзя под домашний арест… Давайте выпьем». Пить я не стал…

Мне следователь как-то в порыве откровенности сказал: «Если я вынесу вам оправдательное заключение, то это значит, что я пошел в отдел кадров увольняться. Вопрос вашего задержания решался на уровне руководства Генпрокуратуры и ФСБ».

У меня там не было совершенно никаких шансов. Я писал в администрацию президента и начальнику следственного управления. Ни ответа, ни привета.

Проходит время, надо уже знакомиться с материалами дела. Опять адвоката нет, я один. Прочитал первый том. В первом томе ФСБ пишет справку, что в Украине эти изделия освоены в производстве на одном из заводов. Справка в мою пользу, получается, если бы ее кто-то умный почитал.

Один том я подписал. Всего — четыре тома. Меня торопят: «Давай бегом, потому что все ж договорено, все надо быстро». Потом все очень быстро закрутилось. Я подписал все тома и через неделю получил уведомление, что дело отправлено в суд.

Суд был закрытым, никого не пускали, ни телевидение, ни консула. На третьем заседании я выступал в свою защиту. Судья слушал меня. А в приговоре написано, что мои слова «суд воспринимал критически».

14 октября зачитали приговор. Туда уже допустили всех. И правозащитников, и консула.

И вот приходит письмо — выполнить приговор и отправить меня по месту отбывания наказания. Я в это время был в больнице «Матросской тишины». Элла Памфилова через правозащитницу Зою Светову передала, что 10 декабря на встрече с президентом Путиным будет обсуждать и вопрос моего помилования.

И вот 10 декабря я жду. Включил телевизор, там показывают сюжет — Элла Памфилова сидит, с Путиным разговаривает о чем-то… Тут открывается эта кормушка: «Солошенко, с вещами на выход». Ребята говорят: «Ну все, Памфилова все решила». Я тоже так подумал, собираю вещички. А меня в накопитель — и на этап.

Эти столыпинские вагоны… Он похож на обычный: коридор, вдоль него купе, только там всюду решетки. Окон в купе нет. По три полки с двух сторон. 12 человек в купе, все курят. Спрашиваю конвоира: «Если пожар сейчас в купе начнется, ты откроешь решетку, чтобы мы выскочили?» Говорит: «Нет, мне проще вас по акту списать, чем потом отчитываться, где вы все разбежались».

Я сидел с очень уважаемыми людьми — два доктора наук. Один — полковник спецназа, настоящий мужик, боевой, с орденами. А с одним грузином я разучивал по его просьбе гимн Украины и вполголоса пели в камере.

Меня не били — пытались сломать морально. Мне терять… Конечно, я хотел увидеть своих внуков. Мне следователь говорил: «Конечно, лучше умереть дома». А я думаю: «Не дождешься». Только вот я, дома почти.

Тем, кто сейчас находится в заложниках в РФ, хотел бы сказать, чтобы держались, верили, потому что Украина о них не забыла — она борется за каждого своего гражданина. Если бы я не верил, что я когда-то буду дома — не знаю, дожил бы до этого дня. Я засыпал и просыпался с этой мыслью, это стало молитвой.