Рассказы Прилепина и роман Кузнецова Галина Юзефович — о двух новых книгах: «Семь жизней» и «Калейдоскоп»
Еженедельно литературный критик Галина Юзефович рассказывает на «Медузе» о самых интересных и важных книгах, изданных в России. В нынешнем обзоре — сборник рассказов Захара Прилепина «Семь жизней» и роман в рассказах Сергея Кузнецова «Калейдоскоп».
Захар Прилепин. Семь жизней. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2016
В российских литературных реалиях рассказ имеет репутацию жанра служебного, тренировочного. Дескать, напишешь один рассказ, потом другой, набьешь руку, а дальше сразу роман — и вот тут-то тебе общественное признание, слава и почет. На практике как правило все происходит наоборот: во-первых, потому, что написать хороший рассказ часто труднее, чем неплохой роман, а во-вторых, потому, что отечественные издатели рассказы не любят — и только очень популярный писатель может рассчитывать на их публикацию. В случае Захара Прилепина обстоятельства сошлись самым удачным образом: своими романами и разной другой деятельностью он заработал достаточное количество бонусных очков для того, чтобы его рассказы попадали к читателю быстро и бесперебойно, легко проскакивая сквозь издательские рогатки. И отдельная удача, что он рассказы писать не бросил, потому что делает это в современной русской литературе, пожалуй, лучше всех.
Если вы плохо знакомы с творчеством Прилепина или не знакомы совсем, но хотели бы познакомиться (и, возможно, полюбить), то «Семь жизней» — отличная точка входа. Формально рассказы в сборнике объединены идеей «сада расходящихся тропок» — по крайней мере, примерно так формулирует свой замысел сам автор. Начиная с заглавного и очень персонального «Шер аминь» (зимний день, отец надевает пальто и уходит, пятилетний мальчик гонится за ним, но не догоняет — а что, если бы догнал? Что изменилось бы тогда в его будущем?), Прилепин пытается прослеживать разные ветки судьбы, находить в прошлом развилки и смотреть, как бы все обернулось, если бы в каждой из них можно было повернуть один маленький, неприметный винтик. Красивая концепция и, в общем, неплохо описывающая содержание сборника, но в данном случае даже избыточная: каждый текст в «Семи жизнях» обладает свойством дивной самодостаточности и отдельности.
Если бы я взялась описывать концепцию этого сборника, то я бы сделала акцент на другом — не на внутреннем смысле, а на внешнем приеме: на планомерном и виртуозном обмане читательских ожиданий. Практически в каждом рассказе Прилепин аккуратно развешивает по стенам ружья, которым не суждено выстрелить, размечает тропинки, по которым читатель доверчиво устремляется к обманчиво предсказуемому финалу лишь для того, чтобы в последний момент вылететь с накатанной трассы в кювет и дальше, дальше — туда, где он меньше всего ожидал оказаться. Мы читаем рассказ «Зима» как романтическую сказочку про «приехать к морю в несезон», но буквально из последней фразы узнаем, что на самом деле он — о счастливой и жестокой мужской свободе, не о любви, но об избавлении от нее. В конце «Спички и табак, и все такое» ждем эффектной поножовщины, а получаем странную, статичную — на манер живописного полотна — картину примирения и приятия. В «Петрове» (пожалуй, лучшем тексте сборника) все тщательно расставленные автором ловушки, прозрачно намекающие на возможность счастья, с трагической неизбежностью заводят героя в ледяную пустыню, к одинокой, бессмысленной гибели. «Рыбаки и космонавты» — гомерически смешная зарисовка из жизни молодого гопника и новоиспеченного отца, отмечающего с друзьями рождение сына, в конце совершенно неожиданно вышибает слезу.
Раз за разом Прилепин обманывает читателя, передергивает карты у него под самым носом — но в этом откровенном мухлеже нет ничего обидного или унизительного. Скорее наоборот, ощущение, возникающее при чтении «Семи жизней», похоже на восторг — когда на американских горках ты видишь, что впереди тебя ждет мертвая петля. Однако рассказы Прилепина не сводятся к банальному (да даже к небанальному) фокусу, трюку: помимо мастерства — спору нет, выдающегося — в его текстах присутствует что-то, не сводимое к технике и технологии писательского ремесла. Словом, настоящая большая литература — и даже если у вас есть вопросы к романам Прилепина, в данном случае все на удивление просто, понятно и однозначно: сама жизнь, отлитая в слова, и беспримесное читательское счастье.
Сергей Кузнецов. Калейдоскоп: расходные материалы. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2016
В отличие от Прилепина — мастера отдельного, короткого, как выстрел, высказывания, Сергей Кузнецов — бог связности. Его новый роман в рассказах — потрясающий пример по-толстовски масштабного и по-пинчоновски сложно сконструированного романа-эпопеи, в котором маленькие, частные истории формируют Историю с большой буквы, десятки повествовательных ручейков сливаются в огромную реку времени, а из дыханий сотен героев складываются великие тектонические сдвиги. Предмет кузнецовского романа — длинный ХХ век, с середины 80-х годов XIX века до нулевых годов XXI-го, пространство — буквально весь мир, а идея… К идее обратимся чуть позже.
Огромный 800-страничный том делится на 32 главки-рассказа, каждый из которых имеет две координаты — в пространстве и времени: Париж, 1910 или Шанхай, 1931. В каждом — свой законченный сюжет и свои персонажи: некоторые состоят друг с другом в родстве, некоторые упоминаются лишь однажды, другие всплывают неоднократно — сначала в качестве главных героев, после — как безымянные статисты или камео, а иногда в обратной последовательности. Юные студенты-химики курят и мечтают о будущем в 1985-м возле Главного здания МГУ. Молодые солдаты встречаются с форменной чертовщиной в окопах Первой мировой. Скучающий эстет, английский лорд пишет письма возлюбленному с Сицилии — и переживает опыт другой, несбывшейся любви. Двое эксцентричных исследователей отправляются в африканское «сердце тьмы». Русский юноша — застенчивый и неловкий — влюбляется в парижскую субретку, но теряет возлюбленную во время наводнения. Польские дети играют в дикарей… Некоторые рассказы (например, великолепный «Шанхайский тропик» и связанная с ним по касательной «Душевая», или по-конрадовски пугающее «Путешествие в город мертвых») вполне самодостаточны, другие намекают на продолжение. Литературные и кинематографические аллюзии множатся, дробясь и отражаясь друг в друге.
Первые сто страниц вы скорее всего даже не поймете, что между отдельными сюжетами существует связь, однако где-то с пятой новеллы созданная Кузнецовым планета начнет закругляться у вас под каблуком. Если вам удалось благополучно добраться до этой точки, то дальше — все, вы обречены: вырваться за пределы огромной искусно сработанной диорамы, где даже самый натренированный взгляд не различит границы между трехмерной авансценой и нарисованным, уходящим в бесконечность задником, вам будет нелегко. Увлекательное хождение по намеченным автором линиям, поиск параллелей и взаимосвязей займут вас на десяток следующих новелл, и примерно к семнадцатой авторский замысел откроется вам во всем своем масштабе: огромный, как Горменгаст, перед вами воздвигнется величественный роман-собор, включающий в себя без преувеличения весь мир.
И тем не менее все это осталось бы не более, чем бесконечно сложной и восхитительной интеллектуальной игрушкой, если бы внутрь нее не был вмонтирован некоторый идейный стержень, приводящий в движение всю романную машинерию. Сверхидея Кузнецова, насколько можно судить, состоит в тотальной взаимозаменяемости всех и всего. История (с тем же успехом эту сущность можно обозначить словами «бог» или «судьба»), по Кузнецову, неумолимо ткет свой узор, используя для этого любой годный лоскуток или травинку — и от качества этих лоскутков и травинок конечный рисунок практически не зависит. Подобный детерминистский подход трудно назвать особо оригинальным, но когда для его демонстрации строится декорация такого масштаба, то в старых идеях внезапно начинают сквозить новые — волнующие и страшноватые — смыслы. Тот редкий случай, когда книга пробуждает не столько эмоции, сколько мысль — и еще более редкий, когда при первом прочтении уже видна возможность (более того, необходимость) перечитывания.
Галина Юзефович
Москва