истории

«Я не государство, я отчизну свою люблю» Интервью Льва Лещенко «Медузе»

Источник: Meduza

В начале августа в Риге пройдет музыкальный фестиваль KUBANA, который переехал в столицу Латвии после того, как его запретили проводить власти Калиниградской области. Специальным гостем фестиваля станет певец Лев Лещенко. По его мнению, во времена санкций и политического напряжения музыка помогает оставаться открытым и вести диалог. Специальный корреспондент «Медузы» Андрей Козенко встретился с Львом Лещенко и поговорил о творчестве, молодой аудитории, «законе Димы Яковлева», а также об отношениях с властью и выступлениях в Донбассе.

— Вы с начала 70-х годов, наверное, все уже видели и на каких только сценах не выступали. Какой стимул продолжать? Почему вам интересно?

 — Творческий человек, если он воистину такой, не может остановиться из-за своего возраста или других причин. Мы знаем массу примеров, когда музыканты и певцы одержимы, и они работают до конца. Вспомните Би Би Кинга или Шарля Азнавура — ему под девяносто, а он все концерты дает. Я много раз видел за границей, например, афиши Blood, Sweat & Tears: они же начинали в конце 60-х, но и сейчас выступают. Есть, конечно, люди, которые заканчивают карьеру, прощаются, только потом никто из них не уходит. Это такая бацилла творчества — она до самой смерти. Мой педагог по актерскому мастерству рассказывал случай: умирал известный актер (не буду называть фамилию), он уходил из жизни дома и попросил поставить зеркало, чтобы видеть себя, наблюдать до последнего. Творческий процесс нельзя остановить.

— А вам нужны новые песни?

— Я двадцать песен в год пишу. Часть в корзину отправляю, часть исполняю. На любом концерте у меня всегда две-три новые песни. Сейчас даже думаю сделать отделение только из 16-17 новых песен. А старые — они всегда на слуху, поддерживают успех концерта. Если исполнять одни новинки, зрители обычно не очень радуются. Здесь надо варьировать, микс делать.

 — Как вас воспринимает молодая аудитория и как вы ее оцениваете? 

 — Если я вижу молодую аудиторию, то меняю репертуар, стараюсь петь более молодые вещи, динамичные. Но если понимаю, что люди собрались на ностальгическую вечеринку, хотят вместе со мной хором попеть, тогда другое дело. Должна быть некая актерская гибкость. Да, тут все как в жизни: понятно, что хочется оставаться самим собой, но все равно подстраиваешься под окружающую атмосферу.

 — Как вы приняли решение пойти на эстраду? Вы ведь к началу 70-х в Театре оперетты явно были не последним человеком.

 — Но и первым не стал бы, характерным героем в лучшем случае. Оперетта написана на высокие мужские голоса — это тенор или очень высокий баритон. Что касается моего голоса, то у меня бас-баритон — я пел и баритональные, и басовые партии, но певческого репертуара там для меня оказалось мало. Потом, когда появилась возможность, я ушел на радио. В те годы на радио работали шесть оркестров: два симфонических, два эстрадно-симфонических, один биг-бэнд и еще один. Я со всеми шестью сотрудничал, здесь такое поле для деятельности открылось, что я с головой в это ушел.

— Когда вы поняли, что к вам пришла известность?  Это фестиваль в Сопоте в 1972-м?

 — У меня к тому времени уже была пара хороших песен: «Не плачь, девчонка», которая разлетелась, и песня «Белая береза» — может, не совсем популярная, но полухит, скажем так. Я стремился найти свой репертуар. Вспоминаю, как мы сидели с Вадимом Людвиковским (В 1966-1972 годах был художественным руководителем и дирижером Концертного эстрадного оркестра Гостелерадио — прим. «Медузы») и он говорил: все хорошо, но тебе нужна своя песня, нужно, чтобы она выстрелила. И тут вроде бы меня решают отправить в Сопот, но за неделю до фестиваля снимают. Поляки прислали такую депешу: мол, если вы хотите, чтобы был успех у советского артиста, то присылайте женщину. Поехала Маша Кодряну, но не очень успешно [выступила], ничего не завоевала. И, может быть, потом это сыграло хорошую роль для меня. Я поехал на следующий фестиваль с песней «За того парня» Марка Фрадкина и получил первую премию.

Я готовился серьезно. Наверное, был одним из немногих, кто подошел фундаментально. Работал с очень хорошим коллективом — малым составом оркестра Людвиковского, который потом превратился в группу «Мелодия». Они тянули меня в джаз-рок. В те годы были очень популярны Blood, Sweat & Tears, группы Tower of Power и Earth, Wind and Fire. Я не пел ни рок, ни джаз, но одну из аранжировок песни сделал Леша Зубов, очень хороший саксофонист. Он еще для Володи Высоцкого все аранжировки делал, они дружили. И вот он говорит: давай мы ее под Blood, Sweat and Tears сделаем. Вторую аранжировку мне делал Боря Рычков, известный музыкант, джазмен. А третью — еще один хороший музыкант Володя Терлецкий. И мы выбрали лучшее из трех. Да еще соединили ритм Леши Зубова и струнную группу, которую аранжировал Рычков. Получилась очень современная аранжировка, успех был большой. Сопот — это фестиваль легкой музыки, а тут мы и такая тема — «За того парня». Поляки приняли это просто на ура. На закрытии фестиваля три раза пел, не бисировал, а трисировал, представляете?

 — Вас знает, наверное, вся страна. Про вас с детства узнают и потом всю жизнь помнят. Как вы живете с этим каждый день?

 — Все время на виду сложно. Но я стараюсь никак не закрываться от внешней среды. Конечно, в толпу не лезу, но зайти в магазин, парикмахерскую — это обязательно. Поздороваюсь со всеми. Попросят автограф — замечательно. Я не закрыт от мира. Иногда, конечно, достает назойливость, особенно сейчас, когда у всех айфоны, айпады. Почему-то на спортивных соревнованиях такое очень часто. Вот был я на Олимпиаде — ну появиться же нигде невозможно, сразу очередь к тебе выстраивается. А что касается похода в театр, то тут, конечно, другое. Один-два человека подойдут, попросят сфотографироваться и все. Там все же публика несколько иная. Я переживаю это спокойно и отношусь к своей персоне с иронией. Не хочу кичиться тем, что я такой интеллектуал, безусловно интересный человек. Стараюсь сохранить тот образ, который существует у моего зрителя. Все, что ты имеешь в жизни, что является твоей сущностью, твое поведение и принципы, проецируется на сцене. Очень мало таких примеров, чтобы в жизни человек был кристально чистым, а на сцене творил невесть что. Актеры, понятно, играют роли, но мы — нет.

— У вас очень много песен, но про одну я спрошу отдельно. Расскажите про «День Победы», как она создавалась?

 — Ко мне подошел один из редакторов «Юности» и сказал, что есть хорошая песня, которую зарубили на худсовете. Я заинтересовался, кто ее записал. Оказалось, что Таня Сашко, жена композитора Давида Тухманова. Спрашиваю, а есть клавир какой-то. Да, говорят, есть и клавир, и партитура — вон они лежат. Я с Тухмановым даже не стал тогда разговаривать. Просто сказал, хорошо, возьму ее в поездку, может, что и удастся. Буквально в поездке мне ребята из «Мелодии» сделали легкую аранжировку, и мы решили попробовать. В конце апреля 1975-го в Алма-Ате состоялась премьера песни. Я увидел, что с залом творится нечто невероятное.

Я позвонил Тухманову и сказал, что приеду и с удовольствием ее запишу. Тот отвечает, ты запиши, но 9 мая ее Леня Сметанников будет петь на «Огоньке», уж прости. А Леня в то время дружил с редакторами «Огонька», такая история. Он ее тогда спел, а я записал на радио, но мне сказали — не давать в эфир. Считалось, что в этой песне, скажем так, не очень точное прочтение военной темы. Легковесность, фокстрот — поэтому не давать. Но я же видел ее бешеный успех на концертах, это был к тому же год 30-летия Победы. И вот настал День милиции, который тогда транслировался по двум телевизионным каналам и одному радийному, я подошел к заместителю министра внутренних дел. Говорю, хорошая песня, я ее пою в концертах, но она закрыта для эфира. Послушайте, может, вы силой своего милицейского величия что-нибудь решите. Он отвечает, а давай. И вот на репетиции этот заместитель министра говорит: потрясающе же, почему не дают-то. Вот так и так, легковесно. А он: знаешь, я разрешаю, это наш праздник, никаких проблем, я тут отвечаю за идеологию, пой. Я пошел за кулисы к одному из редакторов. Тот мне: я не могу такую ответственность на себя взять. Ну брось, говорю, хорошая же песня, скажешь, что милиция просила.

Правда, там были люди, которые начали ставить условия. Пришли к председателю Госкомитета по радио и телевещанию Сергею Лапину и начали грозить, что если «День Победы» будет в эфире, то я партбилет положу на стол. Я думаю, это чисто человеческая зависть, потому что это была первая песня, которая перекрыла песни времен войны. И, с другой стороны, она не военная, она о празднике — это, я считаю, очень хорошая идея Тухманова и Владимира Харитонова, поэта-фронтовика.

На следующий день все редакции завалили письмами. Что это за песня, где ее найти, почему ее нет в эфире. Короче говоря, на «Песне года» я пел уже ее. Леню Сметанникова забаллотировали немного, но он с таким пафосом ее пел — в жабо, в бабочке. Он немного не прочитал ее, ведь там дух парня с фронта, обгоревшего, пропахшего потом, в пыли.

— Давайте еще про один великий момент поговорим — закрытие Олимпиады-80?

— О, я как раз из «Лужников» только что приехал, со съемок. 19 июля исполнится же 35 лет церемонии. Знаете, это до сих пор непонятная мне история. Позвонила Александра Пахмутова и сказала, есть одна песня, которая, возможно, будет звучать на закрытии Олимпиады. Это будет такое прощание с ее символом, с Мишкой. Но как все будет сделано — мы ничего не знали. Я говорю, ну хорошо, получил клавир, через два дня приехал на запись. Там был режиссер Олимпиады Иосиф Туманов, который меня знал, был моим педагогом в ГИТИСе. Он сказал, Лев, запиши эту версию, а потом мы еще аранжировку сделаем. Я подумал, ну, прикладная песня, прозвучит на Олимпиаде — как и раньше там звучали подобные прикладные песни. Сделал два дубля и ушел, там же петь-то особо нечего было. И вот наступил момент закрытия, я приехал на стадион, выносят Мишку, звучит мелодия, какой-то голос поет: «На трибунах становится тише». Я собственный голос сначала не узнал, там же еще и женский звучал, и их обработали шикарно.

Кстати, вы знаете, что там долго решался вопрос — улетит Мишка в итоге или нет. Ведь медведи не летают, что это такое. Потом здравый смысл возобладал, и песня попала в атмосферу события. Грусть, расставание, сантименты, мы вообще сентиментальные. Так она и вошла в нашу жизнь. Сейчас я концерты ей закрываю, она давно уже не про спорт, а про расставание и прощание.

Понятно, что тогда на стадионе запись звучала, но меня иногда спрашивают: как же вы там пели вместе с Мишкой. Говорю, что сложнее всего было улетать вместе с ним, баланс искали, инструменты выбрасывали на ходу.

 — Чем для вас стал распад СССР — было ощущение потери или, наоборот, предчувствие новых возможностей?

 — Сначала, безусловно, ощущение потери, мы ведь тогда с прошлой жизнью прощались — со всей культурой, со всеми традициями. Появились новые границы. Потом пришло понимание, что это был естественный процесс, необходимый, и даже Горбачев и Ельцин тут роли не играли. Просто естественная смена формации. Как и любая революция, она пришла не потому, что Ленин на броневик забрался, а потому что все оказались к ней готовы. Тут нельзя осуждать и ругать Горбачева и Ельцина. Они могли повлиять на происходящее, но рано или поздно, дезинтеграция бы произошла.

— Я сейчас вспоминаю начало 90-х, когда появилось много новых имен. Пришла совсем другая музыка, и исполнители советской формации ушли на второй план. Вы тогда пропали на несколько лет, и вновь вся страна увидела вас в «Старых песнях о главном» в 1995 году. Как вы прожили это время?

— Все правильно, так и было. Ощущения были не ужасные, но тревожные. Мы работали на концертах, хоть и касса тогда скукожилась, у людей-то денег не было. Надо было искать что-то новое. Я пошел преподавать в Институт имени Гнесиных — мне эту идею подсказал Иосиф Кобзон, продвигал меня. Я думал, что так и буду преподавать потихоньку. Мне ведь уже было больше пятидесяти, появились мысли, что я сделал свое дело. К тому же нас выкинули из эфира. Молодежь, как ей свойственно, сломала все до основания.

А потом выяснилось, что вся эта субкультура никак не может пробить себе дорогу и завоевать сцену. Ее отторгали и юные слушатели, и те, кто в возрасте. Ведь советскую музыку нельзя было просто взять и забыть — люди росли на ней. И когда появился проект «Старых песен» — была бомба. Это культура, от которой нельзя отказываться, это база, это доминанта всего нашего песенного творчества. На ней возникли и шансон, и жанровая песня, и отечественная поп-музыка — все на основе нашей истории. И тогда начался второй виток. Я записал песню «Вечная любовь» для многосерийного кинофильма: мы там поем с Тамарой Гвердцители. И вдруг она пошла крутиться, стала суперпопулярной, хотя была записана первый раз в 1972 году.

Вы видите, какой популярностью у нас пользуется шансон. У рок-музыки такой популярности нет. Есть определенные группы людей по музыкальным интересам, но шансон слушает вся страна. Это базовые вещи, они продолжают работать.

— У вас больше десяти дуэтов с молодыми и стилистически вам не близкими артистами. Будь то «Дискотека Авария», Тимур Родригез или группа «Мегаполис».

— И с Алсу я записал дуэт!

— А зачем вам это?

— Я много работаю с молодежью, меня тянет к этому. Не то чтобы я прикрываюсь ей: спел с Алсу, добавил себе популярности — нет. Я развиваюсь вместе с современной музыкой, очень много ее слушаю. Я один из немногих, кто работает с молодыми. Что-то появляется на свет, что-то нет — это нормальный процесс. Вот, ко мне обратился Олег Нестеров из «Мегаполиса», давайте, говорит, запишем, Лев Валерьянович, с вами песню на стихи Бродского. Давай, отвечаю, почему же нет. Это моя жизнь, мне хочется быть молодым, мне хочется хулиганить, экспериментировать. Когда мне позвонили организаторы KUBANA, я им сразу сказал, что с удовольствием приеду. У меня очень много музыки такой, нетрадиционной — песен, которые я не пою на концертах. Это не рок, но крепкая настоящая музыка.

— Некоторые ваши коллеги по сцене в политику ушли. А вы насколько ей интересуетесь, близки ли вы к власти?

 — Не чураюсь власти, но живу по принципу: минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь. Если приглашают — иду, свои отношения не педалирую. У меня много снимков — вот, и с одним, и с другим (за спиной Льва Лещенко в кабинете висят его фотографии с Владимиром Путиным и Дмитрием Медведевым — прим. «Медузы»). И в компаниях я разных бывал. Но я ничего не прошу, никогда ничего не просил. Дают — принимаю. Но для меня просить — ничего хуже нет. Позиционировать себя главным другом кого-то там первого, как это сейчас делает Иосиф Пригожин, не хочу.

 — Вам близка нынешняя политика власти?

— Я как Саша Розенбаум, у нас с ним похожие мысли: я не государство, я отчизну свою люблю. Многое мне нравится, многое нет, но я со своим народом и против его воли не пойду. Я живу в этой среде, я в ней растворился, она меня кормит, поит, одевает.

 — А если среда попросит в Донбассе выступить перед ополченцами?

 — Когда соберутся там все миротворцы — украинцы, не украинцы — я с удовольствием приеду перед ними выступать.

— Вы знаете историю про вашего многолетнего коллегу Иосифа Кобзона, который якобы сказал, что попросит у Путина помощи, чтобы лечиться за границей, а российский интернет его за это буквально проклял?

— Я знаю эту историю. У нас интернет настроен практически всегда негативно. Не думаю, чтобы Кобзон на самом деле говорил такое, но понимаю, откуда растут ноги. Все зацепились за «закон Димы Яковлева» и за то, что Кобзон за него голосовал. Закон, конечно, драконовский: мы не имели права отвечать на «закон Магнитского» таким образом. Это был единственный шанс для детей с ограниченными возможностями — чтобы о них заботились западные люди. В России подобной практики нет, она ничтожно мала. Я знаю, что говорю, потому что сам спонсирую детдом для таких детей. Никто их не берет, никто не хочет возиться с калеками. У нас есть определенное российское милосердие, но нет практики, чтобы, например, взять безногого и всю жизнь возить его. В Америке и Европе такая практика существует. Это была очень большая ошибка, определенная часть мира от нас отвернулась. Да дело даже не в этом — ну это же дети. Почему мы узурпируем их право решать, где им жить? Вот и ополчились на Иосифа Давыдовича. Но ведь даже если он обратится к Владимиру Владимировичу, его все равно не пустят. Он в лучшем случае гипотетически бросил эту фразу.

А интернету все равно нужно быть немного мягче. Вон какая волна недавно на Макаревича пошла, хотя он и по другую сторону. Надо сердобольнее быть, милосерднее.

 — Вы поедете на KUBANA — российский фестиваль, который в этом году, так сложилось, пройдет в стране Евросоюза. Вашей аудиторией во многом будут люди из того самого интернета.

— Пусть посвистят немножко, что ж я — против?

— Как вы будете себя чувствовать в такой обстановке?

— Все будет отлично. Я был в Риге как раз на День Победы. Тысяч семьдесят людей было в парке, которые праздновали этот великий день — 9 мая. И я был потрясен, когда Пригожин стал говорить, что мы, дескать, предатели, что едем в Латвию после того, как их туда не пустили. Да все российские артисты там работают. Это же диалог, еще одна возможность быть открытыми. Я хочу найти путь для диалога с той молодежью, которая туда придет. Хочу сказать им, что уважаю их, уважаю современную жизнь, традиции, подходы к музыке. Да я другой, но я им и отец и дедушка. Буду там как родитель, которого не выбирают.