Сотрудники «Медузы» рассказывают военные истории своих семей
В начале мая мы попросили читателей рассказать истории о военном детстве своих родственников и знакомых. Пока мы в редакции собирали и обрабатывали эти истории, сотрудники «Медузы» сами стали вспоминать родственников, переживших Вторую мировую. Их истории редакция также решила опубликовать.
Андрей Козенко
В июле 1941 года моя 19-летняя бабушка, Анна Максимовна Лазуткина, пришла на железнодорожную станцию города Новохоперск, дождалась первого пришедшего санитарного поезда — и устроилась на нем работать. Навыки медсестры получала уже в пути. Для бабушки поход на войну был, скорее, вопросом выживания — в деревне Садовке, где она жила, был голод, детей в семье было много. Вариантов не оставалось. Бабушка делала какие-то простейшие перевязки, таскала по вагонам ведра с едой. От усталости у нее отнимались ноги, и она лежала. Потом вставала и опять начинала таскать. Да еще и раненых подбадривала — им-то тяжелее.
Совсем невысокого роста, худая, но сил ей хватило на всю войну. В следующие четыре года бабушка изъездила на этом поезде весь Советский Союз и значительную часть Европы. Она, обычный советский человек — довольно ограниченный в передвижениях, да и не думающий о них — иногда в разговорах вспоминала какие-то совсем уж неожиданные места типа Тимишоары в Румынии или какие-то австрийские полустанки. Начальником поезда был Павел Табаков, известный врач, отец актера и режиссера Олега Табакова. Бабушка его ценила за жизнелюбие, но и поругивала, потому что бабник.
В том же поезде работал и мой дед, Константин Иосифович Агафонов. В детстве у меня сложилось впечатление, что он был машинистом этого поезда (и я сам хотел в детстве им стать), но сейчас все же понимаю, что он делал там хозяйственно-административную работу. Из их рассказов я запомнил войну как ежедневную выматывающую работу, лишенную даже налета героизма. К немцам они оба всю мирную жизнь относились… с какой-то обидой. Это был санитарный поезд, у него были красные кресты на крышах вагонов. Но всю войну его бомбили, попадали в него — гибли раненые и медсестры.
После войны дед пришел в общежитие, где жила бабушка, и сказал: «Пошли замуж». Бабушка подумала и пошла. Она всю жизнь проработала на заводе, дед так и остался на железной дороге. Деда наградили орденом Великой Отечественной войны, он пришел домой навеселе и прицепил его мне на футболку. Бабушка в середине 1970-х первый раз в жизни слетала на самолете и с тех пор корила деда: это — по-настоящему удобно, не какие-то твои плацкарты. После войны они прожили вместе еще 46 лет; похоронили их тоже вместе.
Владимир Цыбульский
Меня назвали в честь деда. Большую часть моей жизни я знал про него следующее. В 18 лет его забрали на фронт связистом, он воевал под Сталинградом, после войны работал на тепловозостроительном заводе и однажды засветился в одном фильме. Сам я никогда с ним не разговаривал: он умер за два года до моего рождения.
Мама с бабушкой рассказывали, что дед был очень скромный, и бабушке больших усилий стоило заставить его попросить у начальства квартиру. Еще рассказывали, что медали, которые у него на портрете, на самом деле не его. Все свои медали и ордена он потерял, когда садился в поезд из Берлина, и парадный портрет пришлось делать с такими же, но чужими. Дед потом долго писал в министерство, чтобы ему сделали новые награды, но тщетно.
Чего мне не рассказывали, так это того, за что именно дед получил все свои награды: ордена славы II и III степеней, орден Отечественной войны I степени, ордена Славы II и III степеней и несколько медалей.
Несколько лет назад я узнал про сайт «Подвиг народа», где можно узнать про воевавших родственников. Там я нашел наградные листы, и выяснилось, что мой скромный дед в 21 год, возвращаясь после исправления линии, обнаружил немецких автоматчиков, окружающих наблюдательный пункт. Тогда он застрелил 15 немцев, остальные разбежались. А чуть позже, уже в Берлине, «ворвался в дом, где находились немцы, и огнем своего автомата убил восемь немецких солдат и троих пленил».
Я рассказал про свою находку маме, та показала бабушке. Никто из них тоже не знал, что дед делал на войне. Когда читаешь про убийства на войне в книгах или в интервью фронтовиков — это одно; когда узнаешь, что и твой самый ближайший предок убивал тоже, примеряешь на себя — и становится жутко. Но и гордость чувствуешь — за смелость деда.
Лика Кремер
За год до того, как немцы захватили Ригу, у моего дедушки Марка и его жены, после тринадцати лет бездетного брака, наконец родилась дочь.
У дедушкиного брата был магазин мужских сорочек, поэтому сразу после ввода советских войск в 1940 году его вместе с семьей депортировали в Сибирь как «капиталиста». А дедушка остался. Он был скрипачом, играл на саксофоне и руководил небольшим эстрадным оркестром, который выступал в ресторанах и сопровождал немое кино в кинотеатре «Сплендид палас».
Когда возникла опасность немецкой оккупации, дедушкина семья никак не могла понять, стоит эмигрировать или нет. Решили, что все-таки с маленьким ребенком бежать неизвестно куда нельзя — и остались. Чтобы обезопасить себя, Марк с женой поселили в квартиру латышку, надеясь, что если дверь погромщикам откроет она, семью не тронут.
В августе 1941-го в Риге появилось гетто — их с женой и дочкой отправили туда. Через четыре месяца полуторагодовалую Либу отобрали, отвезли в Румбульский лес и убили. А дедушкину жену отправили в концлагерь «Кайзервальд».
Вместе со всеми, кто мог работать, каждое утро Марк шел под конвоем через весь город на принудительные работы. И однажды они, с еще одним узником, Вилли Капланом, решились бежать.
Эльвира Ронис, та самая латышка, которую дедушка поселил у себя незадолго до депортации, все еще жила у него дома. Это была чуткая и смелая женщина, дедушка объяснял это тем, что у нее был горб — и она сама много натерпелась. Когда дедушка еще был в гетто, Эльвира каждый день приносила к решетке и тайно передавала ему и его семье молоко. В итоге она спрятала сбежавших Марка и Вилли в дальней комнате в той же самой квартире.
Они прожили там какое-то время, но тут у Эльвиры случился роман с немецким офицером. Офицер начал подозревать, что в квартире что-то не так. Опасаясь разоблачения, Эльвира сняла мастерскую на улице Тербатас, 56. Дедушка и его товарищ вырыли под полом большую яму и спрятались в этой землянке. Эльвира регулярно приносила им продукты. Время от времени дедушка надевал темные очки, наклеивал усы, выходил из укрытия и шел на рынок — продавать сохранившиеся вещи, чтобы добыть для Эльвиры деньги на еду.
В этой яме дедушка провел год и семь месяцев. Сначала беглецов было двое, но к концу войны стало уже семеро.
13 октября 1944 года Красная армия освободила Ригу. Дедушка получил место концертмейстера вторых скрипок в оркестре рижского радио. Там он познакомился с бабушкой Марианной.
Бабушка родилась в Германии в семье успешного шведского скрипача, ее мама была еврейкой, поэтому когда Гитлер пришел к власти, семья бежала в Эстонию. Благополучная немецкая девочка за лето выучила все 14 падежей эстонского языка и пошла в школу Тарту. Через пять лет Эстония стала Советским Союзом, а потом началась война. Бабушка с родителями проехала на поездах через огромную чужую страну и оказалась в Алма-Ате.
В эвакуации юная бабушка играла в оркестре театра Моссовета, голодала, училась говорить по-русски, бегать на лыжах с винтовкой и собирать сахарную свеклу. В свободное время она вязала артисткам свитера с оленями и звездами и меняла их на картошку. После войны семья переехала в Ригу. Бабушка пошла работать в оркестр радио, встретила дедушку — и у них родился мой папа.
В конце 1970-х дедушка с бабушкой эмигрировали в Западную Германию. Там бабушка Марианна зажила новой увлекательной жизнью. Стала модницей, много путешествовала, обожала дарить подарки, устраивать сюрпризы. И почти про все, что я делала, бабушка, не выговаривая букву «р», говорила «кошмар».
Галина Тимченко
Невозможно вспомнить момент, когда тебе впервые сказали: «Знаешь, была война». Ты просто листаешь альбом с портретами деда в военной форме с ромбами на воротнике; видишь, как начинает дрожать лицо у бабушки, когда она говорит о нем; знаешь, что мама каждый раз выключает звук, если слышит по радио или в телевизоре «Вставай, страна огромная»; замечаешь, как отцу никогда не кладут на тарелку картошку, объясняя, что «в войну только мерзлую картошку и ели»; с ужасом смотришь на горбатый ортопедический ботинок и здоровенную трость бабушкиного брата.
Моей маме было шесть, когда началась война. Дед, к тому времени капитан Красной армии, уже 22 июня уехал на фронт, а бабка с мамой чудом смогли доехать до родного дома в Первомайске (Николаевская область Украины). А через месяц оказались в оккупации.
Они делили прожитые «под немцем» четыре года на «когда стояли инженеры» — это немцы налаживали сообщение, двигаясь на восток; «когда пришли итальянцы» — тут бабка всегда вспоминала, что те «никогда ничего не отнимали, собирали в огороде помидоры и приносили то белье, то хлеба в обмен»; «когда пришли румыны — и в доме не осталось ничего»; «когда пришли эсэсовцы» — это в городе была карательная операция после обнаружения подполья; и, наконец, «когда наступали наши» — город бомбили трое суток, и все трое суток они просидели в подвале, а во дворе под грушей до 46 года лежала неразорвавшаяся бомба — и прабабка поставила вокруг плетень «от греха».
Все четыре года прабабка не снимала со стены четыре фотографии мужчин в военной форме: трое сыновей Алексей, Петр и Николай и зять (мой дед) Петр. Все были на фронте, и ни от кого из них до конца войны не было вестей.
Старший ее сын — техник-интендант 1 ранга Алексей Петрович Беловол — пропал без вести в 42-м. Средний Петр закончил войну гвардии капитаном и орденоносцем. Младший воевал в пехоте, гвардии старшина, награжден орденом Красной звезды, остался навсегда хромым из-за осколочного ранения.
Мой дед, капитан Петр Иванович Церковный пропал без вести в июле 1941 года под городом Умань. После бабкиной смерти в ее документах я нашла пачку запросов в министерство обороны, последний из них она отправила в 1991 году.
Александр Горбачев
В 1938 году моего деда, закончившего педучилище, отправили работать по комсомольской путевке в глухой таджикский аул. Перед отъездом они с моей (будущей) бабушкой отправились в ателье и сфотографировались. Этот двойной портрет — красивый той многозначительной зернистой красотой, что свойственна снимкам времен, когда людям приходилось подолгу смотреть в камеру, — все детство стоял под стеклом в комнате моей мамы. Мне чудилось в нем какое-то предчувствие катастрофы — хотя никакого предчувствия, конечно, там не было: просто два влюбленных друг в друга человека переживали предстоящую разлуку.
В следующий раз они встретились через семь лет. Деда забрали в армию в 1939-м прямо из Таджикистана и определили в кавалерию; войну он встретил у западной границы советских владений в звании помощника командира взвода общевойсковой разведки — и прошел ее целиком. Отступал до Москвы по деревням, где местные старушки кричали солдатам: «Сыночки, на кого же вы нас покидаете?» Чуть не попал под трибунал под Николаевым, со страху взяв в плен вместо настоящего языка сельского жителя. Бился за Москву, рыл окопы под Каширой вместе со школьниками и их пожилой учительницей. Участвовал в Курской битве; освобождал Киев, Чехию и Польшу. Обменивался подарками с американцами на Эльбе, изумляясь их добротной обуви, красивой форме и флягам с ромом на поясе. Встретил победу в немецкой деревеньке, где по обочинам дорог росли не тронутые войной фруктовые деревья. Когда пришла пора возвращаться домой, переживал, что расстается с любимым конем Орликом.
Обо всем этом я узнал из дедовских воспоминаний — когда он умер, мне было 10 лет, и из разговоров с ним я помню только те, в которых мы обсуждали футбол. В его воспоминаниях не было ничего про то, за что он получил свои ордена и медали, — об этом я, как и многие другие, узнал сильно позже на сайте «Подвиг народа»: взял на себя командование, когда ранили офицера, — и обеспечил взводу победу; первым со своими бойцами ворвался в город Жюлькев, где советские солдаты «уничтожили в уличных боях более 10 гитлеровцев»; лично вынес с поля боя восемь раненых. Когда читаешь все эти чеканные формулировки приказов о награждении, немного жутко понимать, что речь в них, в конечном счете, идет об убийстве людей — и, наверное, неудивительно, что, когда моя мама расспрашивала его о войне, дед рассказывал неохотно, предпочитая вспоминать смешные случаи.
Не особенно говорила о войне и бабушка, с 1942 года работавшая заведующей детским домом для детей погибших фронтовиков под Воронежем. Она умерла совсем недавно, ей было девяносто шесть, и последние годы она жила в основном воспоминаниями — о чем угодно, кроме войны: как скиталась по разным родственникам, пока других раскулачивали; как училась в педучилище; как работала учительницей много лет после войны, перемещаясь по частям и городам с дедом, который, вернувшись, разыскал ее, сыграл с ней свадьбу и до самой смерти продолжал служить.
Иван Колпаков
Свою бабку я называл «бабой» — и никогда «бабушкой»; это слишком мягкое слово ей никогда не подходило. Она была умная и крепкая, безжалостная к своим и чужим слабостям. Когда моя сестра лениво училась в музыкальной школе, бабка ежедневно усаживала ее к пианино и привязывала бельевой веревкой к стулу — чтобы не сбежала. Мама в юности боялась при бабке краситься и наряжаться — засовывала одежду и косметику в сумку и переодевалась в подъезде, потому что бабке это все не нравилось, она и затрещину могла влепить. «Главное — не что на тебе, главное — что в голове». После войны любые излишества вызывали у нее отвращение. А поскольку она руководила семьей, жить по ее правилам, то есть скромно, приходилось всем.
О том, что с ней происходило во время войны, я знаю не очень много. Как и многие другие люди, пережившие это время, бабка не любила о нем говорить — и уж тем более никогда бы не поделилась чем-то таким, о чем говорить «не принято». Сам я отлично помню только одну из историю — как бабка из мешковины и деревянных дощечек мастерила себе обувь.
Все остальное — в общем, биографическую справку — я знаю со слов мамы. В конце тридцатых вернулась из Еревана, где работала два года по распределению после университета. Устроилась в Перми на завод имени Дзержинского, руководила аналитической лабораторией. Когда началась война, сутками торчала в своем домике-лаборатории; на сто метров вокруг в оцеплении стояли солдаты, чтобы никто не проник в опасную зону. Проверяла на чистоту взрывчатку из возвращенных неразорвавшихся снарядов. Голодала, продавала старые вещи, помалкивала (как бабка с ее благородным происхождением в принципе выжила в тридцатые, поступила в университет, сделала карьеру, известно одному богу). Мастерила обувь.
Несколько лет назад мама рассказала мне еще одну удивительную историю. Когда бабка — ее звали Катя — училась на химфаке в пермском университете, она страшно и безответно влюбилась в своего однокурсника. После университета они не виделись несколько лет; он ушел на фронт; а в конце войны его привезли в госпиталь в Перми — о чем Кате немедленно доложила ее сестра (старая дева и главный объект семейных насмешек), работавшая в госпитале. Он был контуженный, поломанный; Катя металась между заводом и больницей, таскала ему еду, выхаживала его, спасала его. И он выжил. Сказал: да, не люблю тебя, но ты для меня лучший друг, самоотверженная подруга, давай-ка поженимся. На что Катя ответила: «Нет. Лучше не имея — потерять, чем потерять — имея» (мама помнит дословно).
Он долечился и уехал из Перми, Катя вышла замуж, родилась моя мама. Однажды Катя поехала в Свердловск в командировку и, разумеется, встретила его. К тому времени он успел жениться и стать вдовцом, воспитывал сына. И снова сделал Кате предложение; на что она вновь ответила отказом — и повторила свою фирменную фразу про иметь и потерять. Она замужем, у нее есть дочь, конец.
Спустя много лет он умер. Еще спустя какие-то годы бабка неожиданно рассказала об этой истории маме. А когда бабка умерла, мама нашла в ее желтых тетрадках, где-то между формул и бесконечных списков домашних дел, одну-единственную фразу, в которую бабка вложила всю свою любовь к этому неизвестному мужчине: «Только ты, ты один был всегда, один и навсегда».
Ольга Страховская
У нас в семье есть присказка «41-й год» — так, с иронией и горечью, называют мою маму и мужа ее сестры, родившихся в том году, за непреклонность характера. Горечь и ирония — как попытка справиться с травмой — вообще, кажется, две главные интонации в семейных разговорах о войне.
Мамина мама с сестрой и родителями в годы войны жила у стен Кремля, в коммунальной квартире — в доме 10 на Моховой, между Александровским садом и «Ленинкой». В августе 1941-го, когда бабушка была уже глубоко беременна мамой, в дом попала бомба и пробила все четыре этажа насквозь, так что от него остались две части — теперь они называются строение 1 и строение 2. Мамин 56-летний дедушка, который был уже непризывного возраста, часто дежурил на крыше — гасил зажигательные бомбы; в ту ночь его контузило. Бабушке (и в итоге маме) повезло: в отличие от тех, кто пошел в бомбоубежище под домом, моя семья ушла прятаться в метро, на станцию «Библиотека имени Ленина». Тогда часто так делали при тревоге: брали с собой самые необходимые вещи и спали на рельсах. Про ту ночь есть семейная байка: в квартире осталась только собака Кнопка, а еще корзинка яиц на столе. Яйца взрывной волной перебросило на диван; все они (и Кнопка тоже) остались целы. Мама родилась 21 декабря 1941 года в грауэрмановском роддоме; дедушка скупо записал в дневнике: «Два часа спустя объявили тревогу, все взяли новорожденных и пошли в бомбоубежище».
Никого из тех, кто в нашей семье прошел войну, я почти не застала. Но мама с тетей, родившейся в 44-м — настоящие дети войны и трепетно хранят истории и о тех, кто выжил, и о тех, кто нет. Их отец, физик Глеб Михайлович Страховский, служил на военном аэродроме под Ногинском — обслуживал самолеты. Мама с тетей вспоминают, что после войны он демобилизовался не сразу, и их, маленьких, мама брала с собой на свидания с отцом — однажды он даже дал им посидеть за штурвалом.
А вот на передовой служил «дядя Андрюша» — муж бабушкиной сестры, Андрей Георгиевич Нагаткин, впоследствии главный инженер завода «Манометр», обладатель Сталинской премии. Он прошел всю войну: ездил на мотоцикле и прокладывал кабели, линию связи. Тетя говорит, что однажды нашла в семейных архивах его письмо — брату жены, Игорю, с фронта на фронт. В лаконичных, рубленых, но оптимистичных предложениях он писал, что все хорошо. Племянницам потом шутливо рассказывал, как сложно в окопе ходить в туалет и с голым задом прятаться от трассирующих пуль. А молодой жене, во время войны учившейся в консерватории, писал: «Галюша, мечтаю приехать домой и купить тебе беличью шубку». После войны дядя Андрюша год пролежал дома — не был ранен, просто не мог ничего делать. А еще всю жизнь мучался с почками — вместе с сослуживцами они несколько дней простояли по пояс в болоте.
Брат его жены, Игорь Николаевич Попов, — тот самый, которому адресовано оптимистичное письмо — с войны не вернулся. Он несколько раз приезжал на побывку и, возвращаясь на фронт в последний раз, по семейным воспоминаниям, был очень подавлен и шел прочь в слезах. Где именно он погиб, неизвестно — пропал без вести под Сталинградом. На войну он ушел прямо из армии.
Саму маму, трехлетнюю, летом 44-го отправили на полгода в Орел, к бабушке по отцовской линии, которую она никогда не видела. В Москве стало совсем плохо с продуктами, мамина мама была на сносях во второй раз, а в освобожденном за год до того Орле жизнь, по ощущениям, уже как-то налаживалась. Мама вспоминает, как, сойдя с поезда, ехала через весь город на телеге: спиной к лошади, на краю, болтая ногами. А справа и слева стояли разбомбленные дома. Это до сих пор иногда ей снится — и когда мама об этом рассказывает, у нее на глаза наворачиваются слезы. А я почти не припомню, чтобы мама когда-либо плакала. Победу она тоже помнит: 9 мая все пошли на Красную площадь. Был салют и толпа; мама потерялась. Она говорит, больше всего тогда испугалась, что снова осталась совсем одна.
Илья Красильщик
В 1941 году мой дедушка Семен Красильщик (ему пару дней назад должно было стукнуть 100 лет, но он умер 20 лет назад) пошел на войну добровольцем. Деду Сему определили в интендантскую академию, но с ней не очень вышло — надо было сдать контрольную работу, а на контрольной работе спрашивали, как приготовить кашу. Деда Сема же не умел готовить вообще — даже кашу. До самой смерти. Он вообще к самостоятельной жизни был не очень приспособлен. И на контрольной работе он написал одну фразу: «Кашу маслом не испортишь». После чего его из интендантской академии немедленно поперли и взяли служить в авиацию дальнего действия корреспондентом газеты «Сталинский сокол» (писал он, впрочем, и в другие газеты тоже).
Полк его находился под Москвой в Монино, откуда они летали много куда — дедушка точно долетал (он сидел на месте стрелка-радиста) до Будапешта. Кажется, из того же Монино в самом начале войны летали показательно бомбить Берлин (и редко возвращались) — участвовал ли в этом дедушка, никто из нас не знает. Где-то до 43-го года он находился в этом самом Монино, откуда успел слетать на каком-то попутном самолете в Киров, где моя будущая бабушка Белла Львовна Маргулис с двумя сестрами в эвакуации делала на заводе гранаты. Прилетел дедушка, пришел к бабушке и сказал: «Маргулис, выходи за меня замуж». Она и вышла — и переехала к нему в Монино. Потом базу перевели — сначала в Варшаву, потом в Берлин. И она все время была с ним. У нас есть фотографии их вдвоем на фоне разрушенного Рейхстага.
Главная же история для меня такая. Он с Красной армией вошел в лагерь смерти Собибор. И нашел в Польше уцелевших после Собиборского восстания, единственного успешного восстания в лагерях смерти — после которого, впрочем, выжило только несколько десятков человек. Поговорил с ними и написал вместе со своим главным редактором статью про Собибор в Комсомольскую правду. Вот, собственно, статья, от 2 сентября 1944 года. Я, честно говоря, и читать про Холокост не могу без слез никогда. Как он это писал, я не могу себе представить. Как он этих людей в Польше отыскал, я тоже не понимаю. Настоящая журналистика. Скорее всего, это первая публикация о происходившем в Собиборе. А вокруг все в заметках про начало учебного года.
«Вот рассказ юноши из Варшавы Б. Фрайберга, побывавшего в этом лагере и чудом уцелевшего:»<…> В конце 1942 года в третьем лагере стали сжигать трупы. Были сложены рельсы, под которыми горели костры. Немцы привезли специальную землекопную машину, которая раскапывала громадный могильный ров и сбрасывала кучи трупов на рельсы. Каждый день сжигались тысячи трупов. Костры горели днем и ночью. Пламя от них поднималось высоко в небо. Запах был такой, что ни есть, ни дышать не было возможности. Трупы, вывозимые из подвала кирпичного здания, уже не закапывались, а сразу сжигались. К рельсам были приделаны приспособления для сбора человеческого жира. Иногда людей жгли на кострах живьем«».
В статье фигурировал некий Сашко, которого участники восстания называли организатором восстания. Но никто не помнил его фамилию. А Сашко увидел эту статью в «Комсомольской правде» и написал дедушке. Он оказался Александром Ароновичем Печерским, совершенно героическим человеком. Он выжил, перебрался в Ростов-на-Дону и прожил там до своей смерти в 1990-м году. Советская власть его заслуги, разумеется, не слишком отметила, но в том числе благодаря дедушке этот человек не исчез из истории. А в 1987 его сыграл Рутгер Хауэр в фильме «Побег из Собибора».
Константин Бенюмов
Мне повезло застать многих из своих воевавших дедов и прадедов — но об одном из них я знаю только по маминым рассказам. Она и сама его не знала: Нахман Яблонский умер в 1958 году, за два года до ее рождения. Почти все, что связано с прадедом — семейные предания. Известно, что он был военным инженером — до войны служил на оборонном заводе в звании инженера-подполковника. В 1936 году Нахмана арестовали — еще до того, как начались масштабные репрессии; видимо, поэтому уже через два года выпустили, так и не осудив: прадеду каким-то чудом удалось доказать, что обвинили его по ложному доносу. За два года под следствием Нахман лишился офицерского звания, а заодно и всех зубов, но, как рассказывают в семье, не утратил бодрости духа, и даже кое-что приобрел: очень четкое понимание того, что происходило вокруг.
В 1941-м прадеда спешно восстановили в звании и отправили на фронт. Он прошел всю войну, но никогда о ней не рассказывал. Видимо, историю о своем чудесном спасении из сталинской мясорубки он полагал по-своему забавной, а в войне ничего ни забавного, ни героического не находил. Проследить его боевой путь удалось только по принесенным с войны наградам — орденам Красного знамени, Отечественной войны и Красной звезды. Оборона Москвы, Украинский фронт, Белорусский фронт, Прибалтика. Типовая судьба тогдашнего советского человека, в которой удивительно только одно — что человек этот и отсидев, и отвоевав, сохранил не только жизнь, но и разум, и юмор. Его шутки цититруются в семье до сих пор.
Александр Борзенко
Расскажу про прадеда, о котором почти ничего не знаю. Павел Моисеевич Пресс родился в Одессе в 1903 году, учился в Новороссийском университете на инженерно-экономическом факультете. Потом переехал в Харьков. По воспоминаниям моего покойного деда, родители свято верили в партию и коммунистическую идею; по рассказам прабабушки, Павел одно время даже числился в Частях особого назначения (ЧОН) — молодежных военно-партийных отрядах. Воевать он начал с первых дней — и почти сразу погиб. Вернее, пропал без вести. Деду было тогда десять лет. О том, как это произошло, нам почти ничего неизвестно. В семье упоминалось, что вроде бы Павлу и его сослуживцам дали одну винтовку на троих. Едва ли не единственное, что сохранилось о военной судьбе прадеда — несколько строчек из донесения о безвозвратных потерях, датированного 1948 годом («можно считать пропавшим без вести в августе 1941 г.»). Дед писал, что прабабушка получила извещение в декабре 48-го, спустя семь лет после того, как видела мужа в последний раз. Ходатайствовать о пенсии не стала — надеялась, что найдется. И дед надеялся.
